ФИЛИПП ДЕ КОММИН

МЕМУАРЫ.

ПРОЛОГ.

Монсеньор архиепископ Вьеннский(1), удовлетворяя Вашу просьбу, с коей Вы соблаговолили ко мне обратиться,— вспомнить и описать то, что я знал и ведал о деяниях короля Людовика XI, нашего господина и благодетеля, государя, достойного самой доброй памяти (да помилует его господь!), я изложил как можно ближе к истине все, что смог и сумел вспомнить.

О временах его юности я могу рассказать только с его слов. С того момента, как я прибыл к нему на службу, и до самой его кончины, при которой я присутствовал, я общался с ним чаще, чем кто-либо другой, по роду своих обязанностей, связанных с выполнением ответственных поручений или же, по крайней мере, с постоянным отправлением должности камергера. В нем, как и в других государях, которым я служил или которых знал, я обнаружил и добрые и дурные свойства; они ведь люди, как и мы, а совершенен один господь.

Все же, когда у государей добродетели и добрые чувства перевешивают пороки, они заслуживают всяческой похвалы, особенно если учесть, что они больше склонны к произволу, чем другие люди, как из-за недостаточно строгого воспитания в юности, так и по той причине, что в их зрелые годы большинство людей стремится им угодить, потакая их нравам и склонностям.

Я хотел бы ни в чем не отступать от истины, и поэтому может статься, что где-нибудь в этом сочинении будет сказано о короле нечто, не заслуживающее похвалы, но я надеюсь, что те, кто прочтет это, примут во внимание указанную причину.

Осмелюсь, однако, сказать во славу ему, что я, кажется, не знал ни одного другого государя, у кого было бы меньше пороков, чем у него. А я ведь, как никто другой во Франции в мое время, часто оощался и хорошо знал и светских, и духовных владык как нашего королевства, так и Бретани, Фландрии, Германии, Англии, Испании, юртугалии, Италии, а если не знал лично, то имел о них представление по сообщениям их послов, по их письмам и инструкциям, оэтому у меня была возможность получить достаточно сведений об характерах и нравах. Но, восхваляя короля в этом отношении, вовсе не склонен задевать честь и доброе имя других государей.

Я посылаю Вам то, что сумел в короткий срок вспомнить, и надеюсь, что это Вам пригодится для какого-нибудь труда, который Вы собираетесь написать на латинском языке, в коем Вы весьма искусны. Этот труд сможет прославить государя, о котором я Вам поведаю, а также и Вас самих. Если в чем-то мой рассказ окажется неудовлетворительным, обратитесь к монсеньеру де Бушажу(2) и другим, кто это сделает удачней и лучшим языком. Но по долгу чести и по причине многих благодеяний и милостей короля по отношению ко мне, не иссякавших вплоть до его смерти, я обязан сохранить о нем более добрую память, чем кто-либо другой. Ущерб и горести, что я претерпел после его кончины, также заставляют меня вспоминать о его милостях, хотя это вещь обычная, что после смерти столь великих и могущественных государей происходят большие перемены, в результате которых одни теряют, а другие приобретают. Ведь блага и почести распределяются отнюдь не по желанию тех, кто их домогается.

Чтобы поведать о временах, когда я познакомился с упомянутым сеньором королем, как Вы просите, я должен начать с того, что произошло до моего прибытия к нему на службу; затем я по порядку буду излагать события с того момента, как я стал слугой короля, вплоть до самой его кончины.

КНИГА ПЕРВАЯ

ГЛАВА I

Когда я вышел из детского возраста и мог уже ездить верхом, меня привезли в Лилль к герцогу Карлу Бургундскому(3), бывшему тогда еще графом Шароле, и он принял меня к себе на службу. Это было в 1464 году. Примерно три дня спустя в Лилль прибыли послы короля, среди которых были граф д'Э, канцлер Франции Морвилье и епископ Нарбоннский(4). Послы были выслушаны при открытых дверях в присутствии герцога Филиппа Бургундского, графа Шароле и всего их совета. Упомянутый Морвилье говорил очень вызывающе, утверждая, что граф Шароле, будучи в Голландии, велел захватить вышедшее из Дьеппа небольшое военное судно, на борту которого был бастард Рюбанпре(5), и заключить последнего в тюрьму, обвинив его в том, что тот-де прибыл, чтобы схватить и увезти графа; об этом граф через бургундского рыцаря мессира Оливье де Ла Марша(6) в возвестил повсюду, и особенно в Брюгге, куда постоянно приезжает множество иностранцев. По этой причине, продолжал Морвилье, король, восприняв как оскорбление эти ничем не оправданные действия, требует, чтобы герцог Филипп отправил мессира О. де Ла Марша под стражей в Париж, где он понесет заслуженное наказание.

Герцог Филипп на это ответил, что мессир О. де Ла Марш — уроженец бургундского графства(7) и его, герцога, майордом, а потому никоим образом не подвластен короне, но если он сказал или сделал что-либо, затрагивающее честь короля, и это будет установлено с помощью дознания, то его накажут подобающим образом; что же касается бастарда Рюбанпре, то его действительно арестовали за речи и поступки, совершенные как им самим, так и его людьми близ Гааги, в Голландии, где тогда же находился и его, герцога, сын — граф Шароле; и что если граф обнаружил излишнюю подозрительность, то это свойство он унаследовал не от него, своего отца, никогда его не проявлявшего, а от своей матери(8), которая была самой мнительной из всех ему известных женщин. Но хотя сам он никогда не был подозрительным, говорил герцог, окажись он на месте сына в то время, когда поблизости был Рюбанпре, он бы его тоже приказал арестовать; однако если окажется, что как утверждают послы, упомянутый бастард не намеревался захватить его сына, то его незамедлительно отпустят на свободу и отправят к королю в соответствии с их просьбой.

Затем слово опять взял Морвилье. Он возвел тяжкие и порочащие честь обвинения на бретонского герцога Франциска(9), сказав, что герцог встретился с графом Шароле, когда тот был в Туре у короля, и заключил с ним боевой союз, скрепив его грамотами, заверенными рукой мессира Танги дю Шастеля(10), позднее приобретшего большую власть в королевстве и ставшего губернатором Руссильона. Это событие в изображении Морвилье выглядело столь чудовищным и преступным, что ничего более позорного и постыдного для государя сказать было бы невозможно.

Граф Шароле, возмущенный тем, что оскорблен его друг и союзник, несколько раз порывался ответить на эту речь. Но Морвилье постоянно прерывал его словами: «Монсеньор де Шароле, я прибыл сюда говорить не с Вами, а с монсеньером Вашим отцом». Граф не раз умолял своего отца, чтобы тот позволил ему ответить, но герцог возражал: «Я ответил за тебя так, как, мне кажется, отцу следует отвечать за сына. А если тебе все же очень хочется высказаться самому, то подумай сегодня, а завтра скажешь все, что пожелаешь». Еще Морвилье говорил, что заключение графом союза с герцогом Бретонским он может объяснить только тем, что король отнял у графа пенсию и губернаторство в Нормандии, которые ранее даровал(11).

На следующий день на совете в присутствии тех же лиц граф Шароле, преклонив колени на бархатный коврик, взял слово первым и, обращаясь к отцу, сказал о бастарде Рюбанпре, что его арестовали по справедливой и разумной причине и это обнаружилось во время следствия (я, однако, думаю, что причины вовсе не существовало, а были лишь сильные подозрения. Я был свидетелем его освобождения из тюрьмы, где он провел пять лет). После этого он стал опровергать обвинение, выдвинутое против него и герцога Бретонского, заявив, что они действительно заключили дружеский союз и стали братьями по оружию, но что этот союз создан не в ущерб королю и его королевству, а чтобы ему служить и помогать, если понадобится; что же касается пенсии, которую у него отняли, то он получил лишь четвертую ее часть — 9 тыс. франков(12) — и никогда не требовал вернуть ни ее, ни губернаторство в Нормандии, ибо благодаря милости своего отца он может вполне обходиться без других благодетелей.

Думаю, что, если бы не страх перед присутствовавшим отцом, к которому была обращена его речь, граф высказался бы гораздо резче. Под конец герцог Филипп произнес весьма кроткие и мудрые слова: он умолял короля не торопиться принимать на веру то, что порочит его и сына, и быть всегда милостивым к ним.

Затем принесли вино и угощение и послы откланялись. Когда граф д'Э и канцлер отошли от графа Шароле, простившись с ним, тот, находясь довольно далеко от отца, сказал епископу Нарбоннскому, подошедшему к нему последним: «Передайте королю, что я смиренно препоручаю себя его доброй милости, и скажите ему, что он неплохо мне намылил здесь шею через своего канцлера, но не пройдет и года, как он в этом раскается». Епископ Нарбоннский по возвращении передал эти слова королю, о чем Вы позднее узнаете. Это породило взаимную ненависть между королем и графом Шароле, и король почти потерял надежду выкупить города в верховьях Соммы — Амьен, Абвиль, Сен-Кантен и другие, переданные королем Карлом VII герцогу Филиппу Бургундскому по Аррасскому договору с условием, что герцог и его наследники мужского пола будут владеть ими, пока король не выкупит их за 400 тысяч экю(13). Однако герцог, состарившись и препоручив ведение всех своих дел двум братьям — монсеньеру де Круа и монсеньору де Шиме, а также другим представителям их дома, принял выкуп от короля и вернул ему названные города. Граф Шароле, его сын, был этим крайне возмущен, поскольку это были земли, лежавшие на границах их владений, и вместе с ними терялось большое число подданных — добрых вояк. Он обвинил в этой сделке членов семейства Круа, и, когда его отец, герцог Филипп, совсем одряхлел, а дожидаться этого пришлось недолго, он изгнал их из земель отца, лишив всех должностей и имуществ.

ГЛАВА II

Через несколько дней после отъезда вышеупомянутых послов в Лилль приехал герцог Бурбонский Жан(14) якобы для того, чтобы навестить своего дядю герцога Филиппа, который весьма благоволил к дому Бурбонов. Герцог Бурбонский был сыном его сестры, уже долгое время вдовевшей и жившей у брата с некоторыми из своих детей — тремя дочерьми и сыном.

Однако истинной причиной приезда герцога Бурбонского было стремление убедить и склонить герцога Бургундского к тому, чтобы он собрал армию. То же самое должны были сделать и другие сеньоры Франции, дабы выразить королю протест против дурного порядка и отсутствия справедливости при его правлении, и если он не пожелает исправить положения, то принудить его к этому силой. Так началась война, впоследствии названная войной за общественное благо, ибо на словах она велась во имя общественного блага королевства(15).

Герцог Филипп, прозванный после смерти Добрым, дал согласие на сбор войска, но истинный замысел ему открыт не был, и он совсем не ожидал, что дело дойдет до войны. Войско сразу же стало собираться. К графу Шароле в Камбре, где в то же время был и герцог Филипп, приехал граф Сен-Поль, ставший позднее коннетаблем Франции(16). Туда же прибыл и маршал Бургундии, происходивший из дома Нефшателей. Граф Шароле созвал во дворце епископа Камбре большое собрание советников и других приближенных к его отцу лиц и тогда-то объявил всех членов дома Круа своими смертельными врагами и врагами отца, несмотря на то что за сеньором де Круа давно уже была замужем дочь графа Сен-Поля, который, правда, утверждал, что он вынужден был отдать ее помимо своей воли. В конце концов все де Круа были изгнаны из владений герцога Бургундского, потеряв значительное имущество.

Герцог Филипп был всем этим крайне недоволен, ибо племянник сеньора де Круа монсеньор де Шиме, добропорядочный молодой человек, был его первым камергером, и он бежал, не попрощавшись со своим господином, опасаясь за свою жизнь, ибо, как ему передали, иначе его бы арестовали или убили. Но преклонный возраст герцога Филиппа вынуждал его терпеливо сносить все, что делалось против его людей, поскольку он возвратил королю Людовику сеньории на Сомме за 400 тысяч экю. А граф Шароле обвинил членов семейства Круа в том, что именно они присоветовали герцогу Филиппу вернуть их. Граф Шароле, однако, полностью помирился с отцом и немедля собрал армию. Под его началом было примерно 300 кавалеристов и 4 тысячи лучников.

В качестве главного распорядителя и главнокомандующего при нем состоял граф Сен-Поль, который поставил по приказу графа Шароле большое число добрых рыцарей и оруженосцев из Артуа, Эно и Фландрии. Такие же по составу и столь же крупные отряды привели под своей командой монсеньор де Равенштейн, брат герцога Клевского, и бургундский бастард Антуан. Были и другие командующие, но, чтобы не быть многословным, я их здесь не буду называть. Среди прочих было двое рыцарей, которых очень уважал граф Шароле. Один — сеньор Обурден, незаконный брат графа Сен-Поля, старый рыцарь, прошедший выучку в былых войнах между Францией и Англией, когда во Франции царствовал Генрих V Английский, а герцог Филипп был его союзником(17). Другого звали сеньором де Конте, и он, кажется, был такого же возраста, что и первый. Оба были очень храбрыми и мудрыми рыцарями, и им поручили главное попечение об армии.

Довольно много было и молодых. Из них особенно известен мессир Филипп де Лален, происходивший из рода, давшего многих отличившихся доблестью и храбростью рыцарей, которые все почти погибли в войнах за своих сеньоров.

В общем армия насчитывала около 1400 кавалеристов, скверно наряженных и вооруженных, поскольку в этих краях долгое время царил мир и после Аррасского договора было мало продолжительных войн. По-моему, они прожили мирно свыше 36 лет, не считая нескольких мелких и кратких столкновений с жителями Гента. Кавалеристы, правда, запаслись большим количеством лошадей (лишь немногие имели менее 5—6 лошадей) и многочисленной прислугой. Лучников собралось около 8—9 тысяч, но после смотра оставлены были самые лучшие, и отправка остальных по домам причинила больше забот, чем их сбор.

В это время подданные Бургундского дома были очень богаты благодаря длительному миру и доброте своего государя, мало облагавшего их тальей(18), и мне кажется, что тогда их земли имели больше права называться землей обетованной, чем любые другие в мире. Они упивались богатством и покоем, которые впоследствии навсегда утратили, и упадок начался 23 года назад(19). И мужчины и женщины тратили значительные суммы на одежду и предметы роскоши; обеды и пиры задавались самые большие и расточительные, какие я только видел; бани и другие распутные заведения с женщинами (я имею в виду женщин легкого поведения) устраивались с бесстыдным размахом. Словом, в те времена подданным этого дома казалось, что ни один государь не достоин их и ни один не сумеет взять власть над ними.

А сейчас не знаю, есть ли в мире более обездоленная страна, и полагаю, что несчастье на них пало за грехи, совершенные в пору благоденствия. Главное же — они плохо знали, что все блага проистекают от бога, распределяющего их по своей воле.

Итак, армия была полностью и быстро подготовлена к походу, о чем я выше рассказал, и граф Шароле тронулся с нею в путь. Все воины двигались верхом, за исключением тех, кто обслуживал артиллерию, прекрасную и мощную по тому времени, и тех, кто сопровождал большой обоз, замыкавший войско графа.

Граф направился к Нуайону и по пути осадил Нель, небольшой замок с гарнизоном, который и взял через несколько дней. Французский маршал Жоакен Руо, вышедший из Перонна, постоянно держался неподалеку от армии графа, но, не причинив ей никакого вреда, поскольку у него было мало людей, отошел к Парижу, как только граф приблизился к нему.

На всем дальнейшем пути граф не предпринимал никаких вооруженных действий, и его люди расплачивались деньгами за все, что брали. Поэтому города на Сомме, да и другие тоже, впускали его небольшие отряды и предоставляли им за плату все необходимое. Казалось, они выжидают, дабы уяснить, кто окажется сильнее — король или сеньоры. Таким образом граф дошел до Сен-Дени близ Парижа, где должны были, согласно договоренности, собраться все сеньоры королевства. Но их там не оказалось.

Что касается герцога Бретонского, то он держал при графе в качестве посла вице-канцлера Бретани Рувиля, очень опытного человека, нормандца по происхождению. У того были чистые бланки с подписью герцога, заполнявшиеся им в зависимости от обстоятельств в виде писем или посланий от герцога, и он пользовался ими, когда люди графа обнаруживали недовольство герцогом.

Когда граф появился под Парижем, произошла крупная стычка, продолжавшаяся и у ворот города и закончившаяся для парижан неудачно. В городе были только отряды упомянутого Жоакена и монсеньора де Нантуйе, впоследствии ставшего главным королевским майордомом. Нантуйе в тот год служил королю так преданно, как не служил королю Франции в тяжелое время ни один подданный, но в конечном счете был плохо вознагражден за это, причем скорее из-за наговора со стороны врагов, чем из-за небрежения короля, что, однако, не может полностью оправдать последнего.

В тот день люди в городе были сильно напуганы, и раздавались даже крики «Они вошли!», о чем мне рассказывали позднее. Но страх был безоснователен. Монсеньор де Обурден, о котором я выше говорил, настаивал на штурме Парижа, где он вырос. Тогда город был еще не столь хорошо укреплен, как сейчас, но, вероятно, его бы не удалось взять. Военные, презрительно относившиеся к горожанам, с которыми вступали в стычки у ворот, согласились бы на штурм, однако граф вернулся в Сен-Дени.

На следующий день утром собрался совет, где решали, следует ли идти навстречу герцогам Беррийскому и Бретонскому, которые были недалеко, как утверждал вице-канцлер Бретани, показывавший письма от них. Но письма он писал сам на чистых бланках за подписью герцога, а в действительности ничего не знал. Было решено переправиться через Сену, хотя некоторые считали, что следует вернуться, поскольку другие сеньоры не подошли в условленное время, и что достаточно уж и того, что позади остались Сомма и Марна. Другие выражали серьезные опасения насчет того, что у них не обеспечены тылы и некуда будет отступить, если возникнет необходимость. В результате все войско сильно роптало на графа Сен-Поля и бретонского вице-канцлера.

Граф Шароле перешел Сену и расположился у моста Сен-Клу. На следующий день после переправы он получил известие от одной сеньоры королевства, собственноручно ему написавшей, что король покинул Бурбонне и в спешном порядке движется на него(20).

Следует, однако, вкратце рассказать о том, как король оказался в Бурбонне. Узнав, что все сеньоры королевства выступили против него или, по крайней мере, против его управления, он решил напасть первым на герцога Бурбонского, который ему казался наиболее опасным противником из всех. Он надеялся быстро его поставить на колени, поскольку тот был слаб. Король захватил несколько местечек и занял бы остальные, если бы к герцогу не подоспела подмога из Бургундии, которую привели маркиз Ротлен, сеньор де Монтегю и другие. Был среди них и закованный в латы нынешний канцлер Франции монсеньор Гийом де Рошфор, человек весьма уважаемый. Этот отряд, набранный в Бургундии графом де Боже и кардиналом Бурбонским — братом герцога Жана Бурбонского, засел в Мулене. С другой стороны на помощь герцогу Бурбонскому подоспели герцог Немурский, граф Арманьяк и сеньор д'Альбре, приведший большое число людей, среди которых были военные из его владений, покинувшие королевскую службу и вернувшиеся домой. Вся эта масса людей была плохо снабжена и обеспечена, ибо не получала никакой платы и вынуждена была существовать за счет населения.

Несмотря на их многочисленность, король поставил их в тяжелое положение. Кое-кто начал с ним переговоры о мире, и в первую очередь герцог Немурский. Он присягнул королю в том, что будет поддерживать его, но позднее нарушил клятву, и за это король возненавидел его, о чем сам мне не раз говорил.

Поскольку быстро покончить с этим делом не удалось, а граф Щароле приближался к Парижу, король стал опасаться, как бы к графу не присоединились отряды его брата(21) и герцога Бретонского, двигавшиеся из Бретани (все они действовали, якобы заботясь о благе всего королевства). Сомневаясь, кроме того, в верности Парижа и других городов, король решил побыстрее вернуться в столицу и предотвратить соединение этих двух больших армий. Причем у него вовсе не было намерения сражаться, как он мне не раз признавался, вспоминая об этих событиях.

ГЛАВА III

Как я уже сказал выше, граф Шароле, узнав, что король покинул Бурбонне и направляется прямо к Парижу (так, во всяком случае, считал граф), решил пойти ему навстречу. Он огласил содержание полученного им письма, не назвав автора, и убедил всех в том, что стоит испытать судьбу. Сам он продвинулся до деревни Лонжюмо, что возле Парижа, а коннетабль Сен-Поль с авангардом — на 3 лье дальше, до Монлери. По окрестностям разослали конных разведчиков, чтобы заранее знать, куда движется король и когда он подойдет. С помощью графа Сен-Поля, а также сеньоров де Обурдена и де Конте около Лонжюмо было выбрано место для сражения и решено, что, как только король появится, граф Сен-Поль отойдет к Лонжюмо.

Следует сказать, что монсеньор дю Мэн с 700 или 600 кавалеристами поначалу расположился на пути герцога Беррийского и Бретонского, в чьих отрядах были опытные и знатные рыцари, которых король Людовик, вступив на трон, разжаловал, хотя они хорошо послужили его отцу, когда тот отвоевывал и умиротворял королевство(22) (много раз король Людовик потом раскаивался в этом, признавая свою неправоту). Среди прочих там были граф Дюнуа, достойнейший во всех отношениях человек, маршал де Лоеак, граф Данмартен, сеньор де Бюэй(23) и многие другие — всего 500 человек. Все они покинули королевскую службу и перешли к герцогу Бретонскому, будучи уроженцами его страны и его подданными, составив цвет его армии.

Граф Мэн не считал возможным самостоятельно сразиться с ними, но он постоянно держался вблизи них, продвигаясь навстречу королю. А те стремились соединиться с бургундцами. Поговаривали, что граф Мэн был с ними в сговоре, но я ничего подобного не знаю и не верю в это(24).

Граф Шароле, находившийся в Лонжюмо, в то время как его авангард стоял в Монлери, узнал от доставленного ему пленника, что граф Мэн соединился с королем, в распоряжении которого были все его отряды, насчитывавшие около 2200 кавалеристов, а также арьербан(25) из Дофине и 40—50 добрых савойских дворян.

Король тем временем держал совет с графом Мэном, великим сенешалом Нормандии де Брезе, адмиралом Франции, принадлежащим к дому Монтобанов, и, другими, но в конце концов, не посчитавшись с высказанными мнениями, постановил: в битву не ввязываться и вступить в Париж, не приближаясь к бургундцам. По-моему, его решение было правильным.

Король не доверял великому сенешалу Нормандии и потребовал, чтобы тот признался, заключил ли он договор с восставшими сеньорами или нет. Великий сенешал ответил, что да, но что он лично останется с королем, а они — лишь с договором. Произнес он это, по своему обыкновению, с усмешкой. Король был удовлетворен и поручил ему возглавить авангард, дав проводников, чтобы уклониться от столкновения. Великий сенешал, действовавший .по своему разумению, сказал тогда одному из своих приближенных: «Я их сведу сегодня так близко, что понадобится немалое искусство, чтобы избежать сражения». Так он и поступил, но в результате именно он и его люди оказались первыми жертвами. Обо всем этом мне поведал король, так как в то время я был с графом Шароле.

Авангард подошел к Монлери, где стоял граф Сен-Поль, 27 июля 1465 г. Граф Сен-Поль тут же известил об этом графа Шароле, располагавшегося в трех лье, в том месте, которое он выбрал для битвы, и попросил скорей прислать подмогу, ибо отойти к нему, как было условлено, он не мог: его конница и лучники были уже выстроены в боевом порядке и прикрыты обозом, так что отход выглядел бы как бегство, а это уже грозило бы всей армии поражением. Граф Шароле срочно послал бастарда Бургундского Антуана с большим отрядом и затем, поразмыслив, идти ему самому или нет, двинулся туда вслед за другими. Он прибыл на место около семи часов утра; там уже собралось пять или шесть королевских отрядов, расположившихся вдоль длинного рва, разделявшего обе армии.

В войске графа Шароле все еще находился вице-канцлер Бретани Рувиль и с ним один старый воин по имени Мадре, который сдал Пон-Сент-Максанс(26). Напуганные ропотом, поднявшимся из-за того, что время сражаться пришло, а сеньоров, которых они представляют, так и нет, они, не дожидаясь схватки, бежали той дорогой, которая, как они полагали, приведет их к бретонцам.

Граф Шароле застал графа Сен-Поля уже на ногах. Все подходившие воины выстраивались в линию. Лучники были разутыми, и перед каждым в землю были воткнуты колья. Открыли несколько бочек вина, дабы можно было подкрепиться. И хотя я мало что успел разглядеть, все же заметно было у всех огромное желание ринуться в бой, что казалось добрым знаком и внушало большую уверенность.

Поначалу пришли к выводу, что все без исключения должны спешиться, но потом приняли иное решение, и почти все кавалеристы сели на лошадей; только нескольким добрым рыцарям и оруженосцам приказали остаться в пешем строю. Среди них были монсеньор де Корд и его брат, а также мессир Ф. де Дален. В то время у бургундцев особым уважением пользовались те, кто действовал в пешем строю вместе с лучниками. Многие знатные люди поступали именно так, чтобы, поднимать дух простолюдинов и заставлять их лучше сражаться. Обычай этот шел от англичан, в союзе с которыми герцог Филипп Бургундский, еще молодым, вел войны во Франции, длившиеся без перерыва 32 года. Основная тяжесть боевых действий ложилась на англичан, которые были богатыми и могущественными. У них тогда был мудрый, красивый и очень храбрый король Генрих, которому и служили люди умудренные и храбрые, и среди них такие выдающиеся полководцы, как граф Солсбери, Тальбот и другие, о которых я умалчиваю, поскольку все это происходило до меня, хоть я и застал кое-кого в живых. Но, когда бог отказал в своей милости англичанам, этот мудрый король умер в Венсеннском лесу, а его безумный сын был коронован в Париже и стал королем Франции и Англии(27). Тогда-то пришли в движение все сословия Англии, между ними вспыхнули раздоры, тянувшиеся почти до настоящего времени, и дом Йорков узурпировал королевскую власть, а может быть, и по праву ее захватил — не могу сказать точно, ибо исход подобных дел предопределяется на небесах.

Возвращаясь к своему предмету, замечу, что бургундцы потеряли много времени и понесли потери из-за того, что сначала спешивались, а потом вновь седлали лошадей. Тогда же погиб юный и храбрый рыцарь мессир Филипп де Лален, так как был плохо вооружен.

Люди короля пробирались цепочкой через лес Торфу, и, когда мы прибыли на место, их насчитывалось менее 400 кавалеристов. Если бы их атаковали сразу же, они не сопротивлялись бы, ибо задние, как я сказал, могли двигаться лишь гуськом. Число их, однако, все увеличивалось. Видя это, мудрый рыцарь монсеньор де Конте заявил своему господину монсеньеру Шароле, что если тот желает выиграть это сражение, то пора выступать, и, изложив свои соображения, добавил, что если бы это сделали раньше, противник ввиду его малочисленности был бы уже разбит, сейчас же его силы возрастают на глазах. И он был прав.

Но тут начались споры — каждый хотел высказать свое мнение. Тем временем на окраине деревни Монлери завязалась ожесточенная схватка лучников. У короля были вольные лучники(28), все в красивом обмундировании с золотым шитьем, и командовал ими Понсе де Ривьер. Бургундские же лучники сражались без командующего, да и порядка у них не было, как нередко случается в самом начале стычек. Среди них находились пешие Филипп де Лален и Жак де Мае, человек хорошо известный, ставший позднее обер-шталмейстером герцога Карла Бургундского. Но бургундцев было больше. Они захватили один дом, сорвали две или три двери и, прикрываясь ими, выскочили на улицу, а дом подожгли. Ветер им благоприятствовал и гнал огонь в сторону королевских воинов; те начали отступать, вскочили на лошадей и бежали.

В ответ на этот шум и крик выступил граф Шароле. Как я говорил, он отказался от прежнего плана и решил продвигаться, сделав два привала, поскольку расстояние между обеими армиями было велико. Королевские войска располагались около замка Монлери; их позиция защищена была большим валом и рвом, перед которыми простирались поля, засеянные бобами, пшеницей и другими зерновыми, уже высоко поднявшимися, ибо земля там плодородная.

Лучники графа шли первыми, в полном беспорядке. По моему мнению, в бою лучники являются решающей силой, когда их очень много, когда же их мало, они ничего не стоят. Но им нельзя давать хорошего снаряжения, дабы они не боялись потерять своих лошадей или что иное. Для этой службы люди, ничего не видевшие в жизни, более ценны, чем многоопытные. Такого же мнения придерживаются и англичане — цвет лучников мира.

Предполагалось устроить в пути два привала для отдыха пехотинцев, ибо дорога была долгой и тяжелой из-за высоко поднявшихся хлебов. Однако все было сделано наперекор задуманному, как будто люди сознательно стремились к поражению. Этим бог показал, что руководит сражениями он и что именно его воля предопределяет их исход. Мое мнение таково, что ни один человек по своему разумению не способен устанавливать и поддерживать порядок, когда имеет дело с массой людей - ведь на поле боя события разворачиваются иначе, чем они планируются заранее, и если человек, от природы наделенный разумом, возомнит, будто он способен это сделать, то он согрешит против бога. Каждый должен делать то, что может и к чему призван, но при этом знать, что все содеянное лишь исполнение замыслов божьих, начинающееся подчас с мелких происшествий и событий и завершающееся победой, дарованной богом той или иной стороне. И тайна эта столь велика, что непостижимым образом одни королевства и крупные сеньории иногда слабеют и исчезают, а другие — возникают и крепнут(29).

Возвращаясь к теме рассказа, следует заметить, что граф совершил переход одним махом, не дав отдохнуть своим лучникам и пехотинцам. Кавалерия короля тем временем перешла в двух местах ров, и, когда она приблизилась настолько, что ее можно было атаковать с копьями наперевес, бургундские кавалеристы прорвали ряды собственных лучников — цвет и надежду армии, не дав им возможности ни разу выстрелить, и ринулись вперед. Примерно из 1200 этих кавалеристов не более 50, как я полагаю, умели держать копье наперевес и от силы 400 были в кирасах, а слуги все были невооруженными, поскольку долгие годы не знали войны. Наемных же солдат Бургундский дом не держал, дабы не отягощать народ налогами(30). Но с того дня и по сию пору земли этого дома не знают покоя, и сейчас там все обстоит хуже, чем когда-либо.

Таким образом, бургундцы сами растоптали главную свою надежду. Однако господь, следуя своим замыслам, неведомым людям, пожелал, чтобы то крыло войска, где находился граф Шароле и которое прошло справа от замка, не встретило никакого сопротивления и победило. В тот день я был неотлучно при графе и вовсе не испытывал страха, чего со мной никогда и нигде больше не случалось,— ведь я был молод и понятия не имел об опасностях. Меня лишь поражало, что кто-то осмеливается сражаться с моим господином, поскольку я считал его величайшим из всех. Так бывает с неискушенными людьми: их суждения легковесны и в них мало смысла, а посему лучше держаться того мнения, что никогда не раскаивается тот, кто мало говорит, зато очень часто — тот, кто говорит много. По левую руку были сеньор Равенштейн, мессир Жак де Сен-Поль и другие, но у них, кажется, было недостаточно сил, чтобы сдерживать врага. К тому же они приблизились к нему настолько, что уже не могло быть и речи о каких-нибудь изменениях боевых порядков. Поэтому они были разбиты наголову и одни из них бежали, преследуемые, к обозу, где собрались бургундские пехотинцы, а другие — и их было большинство — рассеялись по лесу, до которого было примерно пол-лье. Погоню за ними возглавили дворяне из Дофине и Савойи, к которым присоединились и многие другие. Все они были убеждены, что одержали победу. Таким образом, с этой стороны бургундцы не устояли. Большинство их, в том числе и важные особы, устремились к Пон-Сент-Максансу, полагая, что он еще в их руках. Многие укрылись в лесу, недалеко от которого стоял обоз, и среди них господин коннетабль с довольно сильным отрядом. Он вскоре доказал, что отнюдь не считал битву проигранной.

ГЛАВА IV

Граф Шароле, со своей стороны, во главе небольшого отряда продолжал наступать и проскакал еще пол-лье за Монлери. Хотя противник был многочисленным, никто графу не оказывал сопротивления и он был уверен в своей победе. Но его нагнал старый люксембургский дворянин Антуан Ле Бретон и сообщил, что французы сосредоточились в поле и что если он продолжит погоню, то погубит себя. Однако, как он ни убеждал графа, остановить его ему не удалось. Вслед за ним прискакал монсеньор де Конте, упоминавшийся мною выше, и сказал то же самое, что и старый люксембургский дворянин, но говорил он столь решительно, что граф внял его словам и доводам и повернул назад. Думаю, если бы он проскакал дальше на расстояние двух полетов стрелы, то его взяли бы в плен, как некоторых других, кто бросился в погоню раньше его.

Проходя через деревню, мы натолкнулись на толпу бегущих пехотинцев противника. Граф кинулся их преследовать, не имея и сотни кавалеристов. Один из бегущих обернулся и нанес ему удар пикой в живот, след от которого мы вечером обнаружили. Большая часть их спаслась в садах, этот же был убит.

Когда мы шли мимо замка, то увидели возле ворот лучников из королевской охраны, но те не двинулись с места. Граф крайне обеспокоился, так как не предполагал, что у противника есть еще силы для сопротивления, и, повернув в сторону, поскакал в поле. Часть его отряда отстала, и за ним погналось 15 или 16 королевских кавалеристов. Его стольник Филипп д'Уаньи, несший штандарт, был убит сразу же, а сам граф оказался на краю гибели. Ему нанесли несколько ударов, причем один из них мечом в горло, плохо защишенное шейной пластиной, которая еще с утра была плохо закреплена, и я сам видел, как она отскочила. Метка от этого удара осталась у него на всю жизнь. Нападавший, подняв руку, закричал: «Монсеньор, сдавайтесь! Я Вас узнал, не вынуждайте меня Вас убивать!». Граф, однако, продолжал защищаться, и в разгар схватки между ними вклинился служивший у графа сын одного парижского врача по имени Жан Каде, толстый мужиковатый здоровяк на лошади соответствующей стати, который и разъединил их. Все королевские всадники тем временем отступили к краю рва — туда, где они стояли утром, испугавшись приближавшегося бургундского отряда. Граф, весь в крови, рванулся навстречу этому отряду, над которым виднелось совершенно изодранное, длиной меньше фута знамя бастарда ' Бургундского и знамя графских лучников. Отряд этот насчитывал менее 40 человек, а нас, присоединившихся к нему, было менее 30. Все мы никак не могли понять, что происходит.

Граф немедля пересел на другую лошадь, предоставленную ему одним из его пажей — Симоном де Кенже, ставшим впоследствии известным человеком(31), и помчался по полю собирать людей. В течение получаса, как я заметил, все помышляли только о бегстве, и, появись тогда хотя бы сотня врагов, мы бы разбежались. Мало-помалу к нам стали стекаться люди. По 10, по 20 человек, кто пешим, кто на коне. Пехотинцы были изнурены и изранены из-за действий как нашей собственной конницы во время утренней атаки, так и неприятеля. Поле, на котором мы стояли, еще полчаса назад покрытое высокими хлебами, было голым и страшно пыльным. Повсюду валялись трупы людей и лошадей, но ни одного мертвого из-за пыли опознать было невозможно.

Вдруг мы увидели, что из леса вышел отряд в 40 всадников со. знаменем графа Сен-Поля и направился к нам, обрастая примыкавшими к нему людьми. Нам казалось, что он движется слишком медленно; к графу два или три раза посылали гонцов с просьбой поторопиться, но он не спешил и продвигался шагом, заставляя своих людей подбирать валяющиеся на земле копья. Двигались они в боевом порядке, и это ободряло нас. Когда они с присоединившимися к ним людьми подошли к нам, то у нас оказалось 800 кавалеристов. Пехотинцев же почти не было, что и помешало графу Шароле одержать полную победу, так как войско противника находилось под защитой рва и высокого вала.

Тем временем от короля бежали граф Мэн и несколько других людей, которые увели 800 кавалеристов. Некоторые уверяли, что граф Мэн сговорился с бургундцами, но я убежден, что в действительности ничего подобного не было. Вообще столь большого дезертирства с обеих сторон никогда еще не наблюдалось, и это несмотря на то, что оба государя не покидали поля боя. От короля один почтенный человек бежал аж до самого Лузиньяна, ни разу в пути не подкрепившись, а от графа другой достойный человек — до Кенуа-ле-Конта. Оба они потом не удержались от взаимных издевок. Итак, обе армии вновь выстроились одна против другой; раздалось несколько пушечных выстрелов — и с обеих сторон оказались убитые.

Но сражаться никто уже не желал. Наша армия была многочисленней королевской, зато им придавало силу личное присутствие короля, который обращался к ним с добрыми словами. Все, чему я был свидетелем, убеждало меня в том, что, если б только он отсутствовал, все его люди разбежались бы.

Кое-кто из наших хотел возобновить битву, особенно монсеньор де Обурден, говоривший, что видел, как разбегаются люди короля. Впрочем, если бы можно было найти сотню лучников, чтобы стрелять через вал, дело обернулось бы в нашу пользу. Но пока судили да рядили, не вступая в бой, начало темнеть. Король вернулся в Корбей, и мы решили, что он со своей охраной расположился там на ночлег.

В том месте, где ранее находился король, случайно взорвался бочонок с порохом и огонь перекинулся на тележки, стоявшие вдоль рва. Мы же подумали, что это противник зажег костры.

Граф Сен-Поль, который вел себя как главнокомандующий, и монсеньор де Обурден, ставивший себя еще выше, приказали свезти повозки к тому месту, где мы стояли, и огородиться ими. Пока мы сохраняли боевой порядок и были при оружии, появилось множество королевских людей, охотившихся за добычей, поскольку они были уверены, что за ними — полная победа. Но им пришлось проходить сквозь наши ряды, и многие нашли свою смерть — ускользнуло лишь несколько человек.

В этот день из именитых людей короля погибли мессир Жоффруа де Сен-Белен, капитан Флоке и великий сенешал Нормандии, а из бургундцев — мессир Филипп де Лален. Пехотинцев и простых воинов больше полегло у бургундцев, зато король потерял больше кавалеристов. Что же касается знатных пленников, то всего более их оказалось у людей короля, которые схватили лучших из тех, кто бежал с поля боя.

В общем потери с обеих сторон составили по меньшей мере две тысячи человек, ибо сеча была кровавой и как у тех, так и у других были и настоящие воины, и настоящие трусы. Но особенно удивительно, по-моему, то, что армии, сойдясь на поле боя, три или четыре часа простояли друг против друга, не двигаясь с места.

Оба государя должны были бы высоко оценить тех людей, что остались им верными в этот трудный момент, но они поступили как люди, а отнюдь не как ангелы: отобрали чины и должности у одних за то, что те покинули поле битвы, и одарили ими других, убежавших на десять лье дальше. Один из наших потерял власть и был удален от государя, но через месяц вошел в еще большее доверие. Загородившись повозками, мы расположились, как могли, на отдых. Было много раненых; большинство пало духом и боялось, как бы не выступили парижане с 200 кавалеристами маршала Жоаке-на Руо, королевского наместника в городе, и не пришлось бы вести бой с двух сторон. Когда спустилась ночь, 50 копейщикам был отдан приказ разведать, где расположился король, но пошло только 20. Как мы полагали, расстояние от нашего лагеря до короля равнялось трем полетам стрелы.

Монсеньору Шароле перевязали рану на шее, и он, как и все, немного попил и поел. С того места, где он сел перекусить, убрали четыре или пять голых тел и бросили туда две охапки соломы. Когда перетаскивали тела этих несчастных, один из них вдруг запросил пить и ему влили в рот травяного отвара, который пил сеньор Шароле. Он пришел в себя, и его узнали. Это был известный лучник Саваро из личной охраны графа. Ему оказали помощь, и он выздоровел.

Чтобы решить, как действовать дальше, собрался совет. Первым высказался граф Сен-Поль, заявивший, что положение наше ненадежно, и предложивший сжечь на заре часть обоза, сохранив при этом всю артиллерию, так чтобы подводы остались лишь у тех сеньоров, у кого под рукой не менее десяти копейщиков, и направиться в Бургундию, ибо, не имея припасов, оставаться между Парижем и королем нельзя. В том же духе выступил монсеньор де Обурден, который, однако, посоветовал дождаться разведчиков, и еще три или четыре человека. Последним взял слово монсеньор де Конте. Он сказал, что, как только среди воинов распространится слух об отступлении, начнется повальное бегство и мы будем разбиты, не успев пройти и 20 лье. Приведя и другие разумные доводы, он высказался в конце концов за то, чтобы всем в эту ночь как можно лучше подготовиться и на заре атаковать короля и либо победить, либо погибнуть. Такой план он считал более надежным, чем отступление.

Около полуночи вернулись разведчики и сообщили, что король расположился якобы на том месте, где видны огни (ясно было, что разведчики забрались не слишком далеко). Туда сразу же отправили других людей, а час спустя начали готовиться к бою, хотя большинство предпочло бы ретироваться.

На рассвете отправленные из лагеря разведчики встретили одного нашего писаря, который поутру был послан в деревню за бочонком вина. Он сказал им, что из деревни все люди короля ушли. Разведчики передали эту новость в лагерь, а сами отправились на место проверить, так ли все обстоит на деле. Убедившись, что сказанное соответствует истине, они возвратились, и их известие обрадовало всех. Нашлось немало людей, которые начали ратовать за то, чтобы преследовать врага, хотя еще час назад они выглядели жалкими и растерянными.

У меня была старая измученная лошадь. Она случайно сунула морду в ведро с вином, я позволил ей его выпить и впервые увидел, какой она может быть бодрой и ретивой.

Когда совсем рассвело, все сели на лошадей, разойдясь по отрядам, изрядно поредевшим. К нам, правда, продолжали подходить многие из тех, кто прятался в лесу. Чтобы подбодрить воинов, сеньор Шароле велел одному францисканцу объявить всем, что он якобы из бретонской армии, которая должна вот-вот подойти. Никто ему не поверил, но позднее, около 10 часов утра, появился бретонский вице-канцлер Рувиль с Мадре, о которых я говорил выше, и привел двух лучников в форме гвардейцев герцога Бретонского, и это сильно воодушевило армию. Его щедро угощали, засыпали вопросами и хвалили за то, что он вовремя скрылся, ибо раньше на него все очень гневались, а еще более хвалили за то, что вернулся.

Весь этот день монсеньор Шароле оставался в поле. Он ликовал, возомнив, будто к нему пришла слава, что впоследствии ему дорого обошлось: он перестал прислушиваться к советам других людей и все стал решать сам. До этого дня война его совсем не прельщала и он не любил ничего, что с ней связано, теперь же его мысли приняли иное направление, и он уже не переставал воевать до самой своей смерти. Это стало причиной и его собственной гибели, и разорения всего Бургундского дома, который, правда, продолжает существовать, но очень ослабел. Трое великих мудрых государей, его предшественников(32), помогли ему вознестись чрезвычайно высоко, так что не было короля, за исключением французского, более могущественного, чем он, а по числу прекрасных и крупных городов в государстве никто вообще не мог его превзойти. Однако не должны люди, и особенно государи, слишком мнить о себе — им следует знать, что все милости и удачи — от бога.

Скажу еще две вещи о нем: во-первых, я убежден, что он лучше всех способен был переносить любые тяготы, когда обстоятельства требовали этого; а во-вторых, он, по-моему, был самым храбрым из всех известных мне людей. Я никогда не слышал от него жалоб на усталость, так же как не видел, чтобы он чего-то испугался. И так было в течение семи лет, пока я участвовал вместе с ним в военных действиях, которые велись в летнюю пору, а в отдельные годы и зимой. Его замыслы и планы были грандиозными, но никому не дано их осуществить, если господь не поможет.

На следующий день, третий после битвы, мы вошли в деревню Монлери. Ее жители попрятались — кто в церковной звоннице, кто в замке, но граф приказал их собрать и заплатил им за все по счету, как делал у себя во Фландрии, так что они не потеряли ни гроша. Замок не сдался, но его осаждать не стали.

По прошествии этого дня граф по совету сеньора де Конте направился в Этамп, большой, великолепный город, расположенный в плодородной местности. Граф торопился опередить бретонцев, двигавшихся туда же, и разместить ослабевших и израненных людей под прикрытием стен, а остальных — в окрестных полях. Благодаря такому благодатному пристанищу была спасена жизнь многих людей.

ГЛАВА V

Позднее к Этампу подъехали также мессир Карл Французский — единственный брат короля, бывший в то время герцогом Беррийским, герцог Бретонский, монсеньоры Дюнуа, де Данмартен, де Лоеак, де Бюэй и де Шомон с сыном Карлом Амбуазским, ставшим впоследствии значительным лицом в королевстве(33). Всех перечисленных король по восшествии на престол разжаловал и лишил должностей, несмотря на то что они хорошо служили его отцу и королевству при отвоевании Нормандии и в других войнах.

Сеньор де Шароле и все самые знатные сеньоры из его армии вышли им навстречу и пригласили в Этамп, где для них были приготовлены квартиры, а их конница стала лагерем в полях. В их армии было 800 знатных кавалеристов, очень красиво одетых, в большинстве своем бретонцев, недавно покинувших королевскую службу, о чем я уже говорил, и они составили ядро их сил. Было также много лучников и других пеших воинов, хорошо обмундированных, и около шести тысяч прекрасно снаряженных конников, из чего видно, что герцог Бретонский был могущественным сеньором, ибо все это войско существовало благодаря его сундукам.

Король, как я говорил, отошел в Корбей и отнюдь не бездействовал. Оставив часть своей конницы в Париже, что было необходимо, он устремился в Нормандию, дабы набрать там людей и предотвратить возможные волнения в этой области.

В первый вечер по прибытии вышеназванных сеньоров в Этамп все пересказывали друг другу новости. Бретонцы говорили, что взяли в плен нескольких беглецов из армии короля и что, подойди они чуть раньше, разбили бы и пленили треть его армии. Они решили отправиться в разведку, полагая, что королевское войско стоит неподалеку. Их стали отговаривать, но Карл Амбуазский вместе с другими тем не менее вышел за пределы лагеря посмотреть, не видно ли чего, и вернулся, захватив пленных и несколько орудий.

Пленники уверяли, что король погиб (так им казалось, потому что они дезертировали в самом начале боя). Когда новость дошла до бретонского войска, все поверили в это и возликовали, предвкушая те блага, которыми осыпет их, сделавшись королем, Карл Французский. Как потом мне рассказал один достойный человек, присутствовавший при этом, они стали совещаться о том, как бы побыстрее спровадить бургундцев. Кто-то даже предложил, и его почти все поддержали, отобрать у них по возможности все имущество. Но радость была недолгой. Из всего этого Вы можете видеть, какие распри начинаются в королевстве при любых переменах.

Вернемся к армии, что стояла в Этампе. После ужина все высыпали на улицу. Монсеньоры Карл Французский и де Шароле стояли у окна и вели дружескую беседу. Среди бретонцев был любитель пускать ракеты, которые, падая на землю, крутились и взрывались. За это его прозвали мастером Жаном-Пусти-огонь или мастером Жаном Змеевиком. Он-то и запустил с высокого дома, дабы его не заметили, две или три ракеты, завертевшиеся над толпой. Одна из них ударила в переплет окна, у которого, высунув головы, стояли рядом, в футе друг от друга, эти два сеньора. Оба в испуге отскочили и недоуменно поглядели друг на друга, заподозрив, что это было сделано специально. К сеньору Шароле подбежал сеньор де Конте и, пошептав ему что-то на ухо, спустился во двор, где велел вооружиться лучникам из охраны и вообще всем в доме. Сеньор Шароле быстро переговорил с герцогом Беррийским, и тот также велел собраться лучникам их охраны. У дверей дома сошлось 200 или 300 пеших кавалеристов и множество лучников. Все начали искать, откуда взялся огонь. И тогда несчастный, пустивший ракету, бросился в ноги и признался, что это сделал он, и в доказательство запустил еще три или четыре ракеты. После этого подозрения рассеялись, поднялся всеобщий смех и все стали расходиться, снимать оружие и устраиваться на ночлег.

На следующее утро собрался представительный совет, где присутствовали все сеньоры со своими особо доверенными слугами. На нем решали, что делать дальше. Поскольку во главе никого не было, то, как обычно бывает на таких собраниях, и речи произносились самые разные. Хорошо приняли и внимательно выслушали речь герцога Беррийского. Еще совсем молодой и не участвовавший прежде в крупных военных операциях, он дал понять, что война его удручает. При этом он упомянул о множестве раненых среди людей монсеньера де Шароле, выразив им сочувствие, и сказал, что ввиду стольких причиненных бед лучше было бы, чтобы эта война вообще не начиналась. Речь эта не понравилась монсеньору де Шароле и его людям, о чем я расскажу ниже.

Однако на совете постановили идти на Париж, чтобы попытаться заставить город вставать на защиту общественного блага королевства, во имя которого сеньоры, по их словам, и собрались. Они полагали, что если парижане внемлют их призыву, то и остальные города королевства поступят так же.

Речь монсеньора Карла Французского на совете повергла монсеньора де Шароле и его людей в сомнения, и последний сказал им: «Вы слышали, что говорил этот человек? Его испугали семь или восемь сотен раненых, которых он увидел, проходя по городу, хотя они ему никто и он не знает их. А случись что-либо, что коснется его самого, так он испугается еще больше и сразу же нас бросит, если сочтет нужным. Судя по прошлым войнам между его отцом королем Карлом и моим — герцогом Бургундским, против нас все объединяются с легкостью. Следовательно, нужно искать друзей».

И только по этой причине к королю Эдуарду Английскому, правившему в то время, был послан протонотарий Гийом де Клюни, умерший впоследствии в сане епископа Пуатье. Прежде монсеньор де Шароле был настроен враждебно к этому королю и поддерживал дом Ланкастеров, с которым его связывало родство по линии матери(34). Де Клюни должен был начать переговоры о браке графа с сестрой английского короля Маргаритой, однако не доводить дела до конца, а, памятуя о том, что король явно заинтересован в этом браке, лишь заручиться его обязательством ничего не предпринимать против графа, а в случае необходимости оказывать ему поддержку. И хотя граф и в мыслях не держал заключить этот брачный договор, всем сердцем ненавидя дом Йорков, события тем не менее обернулись так, что через несколько лет договор был все же заключен и, более того, граф получил орден Подвязки и носил его всю жизнь(35).

Дела, подобные тем, о которых я только что рассказал, очень часто случаются в этом мире, особенно среди могущественных государей, которые куда более подозрительны, чем прочие люди, по причине сомнений и недоверия, внушаемых им обычно без всякой нужды их льстивыми приближенными.

ГЛАВА VI

Итак, в соответствии с принятым решением все сеньоры оставили Этамп, проведя в нем несколько дней, и направились в Сен-Матюрен де Ларшан и в Море-ан-Гастинуа. В этих двух городах остановились монсеньор Карл Французский и бретонцы, а граф Шароле расположился на обширных лугах по берегу Сены. Он распорядился, чтобы все раздобыли колья, чтобы привязывать лошадей, и приказал доставить на повозках семь или восемь лодок, а также несколько разобранных бочек — он намеревался возвести мост через Сену, так как иной переправы не было. Его сопровождал монсеньор де Дюнуа, который из-за подагры не мог ехать верхом и передвигался на носилках, а сзади носили его штандарт. Когда они подошли к реке, то велели спустить на воду доставленные лодки и переправились с лучниками на небольшой островок посреди реки. Оттуда лучники обстреляли группу кавалеристов маршала Жоакена и Салазара, пытавшихся помешать им переправиться на их берег. Позиция этих последних на высоком берегу среди виноградников была очень неудачной. К тому же у бургундцев была сильная артиллерия, коек командовал очень искусный канонир мэтр Жиро, служивший ранее королю и взятый в плен в битве при Монлери. В конце концов королевские кавалеристы были вынуждены очистить место для переправы и вернуться в Париж. В этот вечер мост был доведен до острова и граф Шароле велел там сразу же раскинуть большой шатер, где и провел ночь вместе с 50 своими кавалеристами.

На заре собралось много бочаров, которые принялись изготовлять бочки из подвезенного материала. До полудня мост был перекинут на другой берег реки, туда немедля перешел граф Шароле и распорядился поставить там шатры, которых у него было множество, затем он приказал переправиться по мосту всему своему войску и артиллерии; они расположились на пологой части берега, так что идущим сзади любо было смотреть на них. В тот день успели переправиться только люди графа, а на следующий, рано утром, переправились со всеми своими воинами герцоги Бретонский и Беррийский, которые сочли прекрасным мост, возведенный столь быстро. Они прошли немного дальше И тоже раскинули лагерь.

Едва стемнело, как мы увидели вдали чуть заметные огни. Кое-кто предположил, что это королевская армия, но еще до полуночи мы получили известие, что это герцог Жан Калабрийский, единственный сын короля Рене Сицилийскогозь, и с ним 800 кавалеристов из герцогства и графства Бургундского в сопровождении большого числа конных воинов и немногочисленной пехоты. Я не встречал лучшего и более искушенного в военном деле войска, чем войско этого герцога, хотя оно и было невелико. У его служило примерно 120 закованных в латы итальянских и других кавалеристов, которые участвовали с ним в боевых действиях в Италии. Среди них были Джакомо Галеотто, граф Кампобассо, сеньор де Бодрикур, в настоящее время губернатор Бургундии, и другие—все очень опытные военные. Учитывая их малое число, можно сказать, что они составили, поистине цвет нашей армии. Герцог привел также 400 конных арбалетчиков, которых ему предоставил пфальцграф,— они выглядели истинными вояками — и 500 швейцарских пехотинцев; последние впервые появились в нашем королевстве, проложив путь другим, которых стали впоследствии призывать, так как они, где бы ни воевали, всюду проявляли большую храбрость.

Это войско подошло к нам утром и в течение того же дня переправилось по нашему мосту. По нему, можно сказать, прошла вся военная мощь французского королевства, не считая сил короля. И уверяю вас, что эту мощь представляло огромное и прекрасное воинство, насчитывавшее большое число благородных и опытных людей. Но хотелось бы их видеть друзьями и сторонниками королевской власти, к которой им следовало бы относиться с должным почтением, а не ее врагами, постоянно опасающимися короля.

Во главе бургундцев в армии герцога Калабрийского стоял маршал Бургундии монсеньор де Нефшатель, а под его началом были его брат сеньор де Монтегю, маркиз де Ротлен и много рыцарей и оруженосцев, часть которых участвовала в экспедиции в Бурбонне, о чем я выше говорил. Они примкнули к герцогу Калабрийскому, чтобы обеспечить безопасность в пути и потому, что герцог был владетельной особой и самым крупным военным предводителем в своем войске. Между ним и графом Шароле установились самые дружеские отношения.

Когда собралась вся эта армия, численность которой, по-моему, определяли в 100 тысяч всадников или около того(37), сеньоры постановили двинуться на Париж и для этого объединили все свои авангарды. Бургундский повел граф Сен-Поль, а авангард герцогов Беррийского и Бретонского — Оде д'Эди, ставший позднее графом Комменжа, и маршал де Лоеак. За ними тронулась в путь остальная армия, при которой находились все государи. Граф Шароле и герчог Калабрийский с трудом поддерживали порядок и командовали своими отрядами. Оба были хорошо вооружены, и чувствовалось, что они полны желания до конца выполнить свой долг. Герцоги же Беррийский и Бретонский удобно устроились на небольших иноходцах, одев полудоспехи, слишком легкие для боя. Поговаривали даже, что на них были просто атласные рубахи с нашитыми позолоченными бляхами, дабы не тяжело было, но я не знаю, правда ли это. Когда армия дошла до Шарантонского моста, расположенного в двух малых лье(38) от Парижа, она быстро отбила его у засевшего там небольшого отряда вольных лучников и переправилась по нему через Сену. Граф Шароле разбил лагерь вдоль реки, окружив повозками и артиллерией обширное пространство между мостом и своим Конфланским дворцом, находившимся невдалеке. Вместе с ним остановился и герцог Калабрийский, а герцоги Беррийский и Бретонский со своими людьми разместились в Сен-Мор-де-Фоссе. Все же остальные отправились в Сен-Дени, от которого до Парижа было тоже два лье. Здесь армия простояла одиннадцать недель, и за это время произошли события, о которых я далее расскажу.

Уже на следующий день начались стычки, доходившие до ворот Парижа, где засели монсеньор де Нантуйе, королевский главный майордом, державшийся доблестно, и маршал Жоакен. Народ в городе был перепуган, но кое-кто из других сословий рад был бы видеть сеньоров в городе, полагая, что те действуют на благо и пользу королевства. Были и такие люди среди подданных сеньоров, которые, приняв их сторону, надеялись таким образом добиться высоких постов и должностей, которых в этом городе жаждут сильнее, чем в любом другом. Ведь те, кто их занимают, выжимают из них все, что можно, а не то, что им положено. Должности бывают без жалованья, и они продаются за 800 экю, а бывают с незначительным жалованьем, и они продаются за сумму, превышающую общее жалованье за 15 лет, но те, кто приобретают их, редко остаются в накладе. Парламент(39) поддерживает такой порядок вещей, и не без причины — ведь в нем заинтересованы все советники парламента, среди которых достаточно добрых и почтенных лиц, но немало и дурных. То же самое можно сказать и об остальных сословиях.

ГЛАВА VII

Я говорю об этих должностях и постах потому, что ради них люди жаждут перемен, и так обстоит дело не только в наше время.

При короле Карле VI в наше королевство вторглись англичане и началась война, тянувшаяся до Аррасского мира(40). Переговоры о мире в Аррасе шли в течение двух месяцев, и в них участвовали: со стороны короля — четыре или пять принцев, герцоги, графы, пять или шесть прелатов и десять или двенадцать советников парламента; со стороны герцога Филиппа Бургундского — еще большее число важных персон того же ранга; папу представляли два кардинала, англичан — знатные лица. Герцог Бургундский не хотел нарушать свои обязательства по отношению к англичанам, с которыми был связан договором и взаимными обещаниями, прежде чем отмежеваться от них, и потому английскому королю и его сторонникам были предложены герцогства Нормандия и Гиень, но при условии, что король по примеру своих предшественников принесет за них оммаж французскому королю(41) и вернет все другие земли, захваченные им в нашем королевстве помимо упомянутых герцогств. Но англичане отказались, не пожелав приносить оммаж; и впоследствии за это на них обрушились беды; их перестал поддерживать Бургундский дом, а с потерей такого союзника они утратили силу и стали терпеть поражения.

Правителем Франции от имени английского короля был тогда брат короля Генриха V герцог Бедфорд, женатый на сестре герцога Филиппа Бургундского. Он жил в Париже и даже в худшие времена получал, как регент, 20 тысяч экю в месяц. Но англичане потеряли Париж, а затем мало-помалу и остальную часть королевства. По возвращении в Англию никто из них не пожелал смириться с такой потерей. Однако в самом английском королевстве не было возмож-. ности удовлетворить все их претензии, и разгорелась борьба за власть, тянувшаяся долгие годы(42). Король Генрих VI, увенчанный в Париже короной Англии и Франции, был заключен в Лондонский замок и обвинен в измене и оскорблении величества; там он провел большую часть своей жизни и под конец был убит(43).

Герцог Йоркский, отец короля Эдуарда IV, провозгласил себя королем, но несколько дней спустя был разбит и погиб в сражении(44). Уже мертвому, ему отрубили голову, как поступили позднее с графом Варвиком, весьма влиятельным человеком в Англии. Последний в сопровождении небольшого числа людей, бежавших с поля сражения, увез из Англии в Кале графа Марча, позднее ставшего королем Эдуардом IV. Граф Варвик поддерживал дом Йорков, а герцог Сомерсет — дом Ланкастеров.

Эта борьба длилась столь долго, что все представители дома Варвика и Сомерсета погибли в сражениях или были обезглавлены. По приказу короля Эдуарда был утоплен в бочке с мальвазией его брат герцог Кларенс, который, как говорили, сам намеревался стать королем. А после смерти Эдуарда его второй брат, Глостер, убил двух сыновей Эдуарда, объявил его дочерей незаконнорожденными и венчался на царство. Вслед за этим в Англию прибыл граф Ричмонд, долгие годы бывший узником в Бретани, а ныне являющийся королем. Он разбил в сражении и убил жестокого короля Ричарда, который, как уже сказано, незадолго до этого умертвил своих племянников(45). Таким образом, насколько мне помнится, в этих английских междоусобицах погибло 80 человек из королевского рода. Некоторых из них я знал лично, а о других слышал от англичан, состоявших при герцоге Бургундском, когда я ему служил.

Так что не только в Париже и не в одной Франции люди бьются за блага и почести мира сего. Поэтому государи и могущественные сеньоры должны остерегаться раздоров в своем доме, ибо оттуда огонь распространяется по всей стране. И по-моему, все это происходит по божьему соизволению: когда государи и королевства процветают, упиваясь богатством, и не сознают, откуда проистекает такая милость, бог посылает им неожиданно одного или нескольких врагов. В этом убеждает история библейских царей или недавние события в Англии, Бургундии и других странах — словом, все, что Вы наблюдали и наблюдаете ежедневно.

ГЛАВА VIII

Я, однако, увлекся, и пора вернуться к моей теме. Подойдя к Парижу, сеньоры вступили в переговоры с горожанами, обещая им должности, деньги и все прочее, что могло их соблазнить. Через три дня в парижской ратуше состоялось большое собрание, и после долгих и бурных словопрений по поводу публично оглашенных предложений и требований, выдвинутых сеньорами якобы ради великого блага королевства, было решено послать к ним людей для переговоров о мире.

Многочисленная депутация из уважаемых горожан прибыла на встречу с сеньорами в Сен-Мор. Речь от ее имени держал знаменитый мэтр Гийом Шартье, в ту пору епископ Парижский, а от сеньоров выступил граф Дюнуа. Герцог Беррийский, брат короля, председательствовал, сидя в кресле, все остальные сеньоры стояли: с одной стороны — герцоги Бретонский и Калабрийский, а с другой — сеньор де Шароле, который был при полном вооружении, за исключением шлема и налокотников, и в роскошной накидке поверх кирасы. Он приехал из Конфлана через Венсеннский лес, который охранялся многочисленными королевскими людьми, и поэтому вынужден был взять с собой сопровождение.

Сеньоры стремились войти в Париж, чтобы по-дружески договориться с горожанами о реформах в королевстве, которое, как утверждали они, дурно управляется; при этом выдвигались тяжкие обвинения против короля. В ответ они выслушали весьма обнадеживающие речи, но при этом депутация попросила дать ей время для принятия решения. С тех пор король невзлюбил епископа и всех, кто был с ним.

Депутаты уехали, но переговоры продолжались, и каждый из сеньоров вел их в отдельности. Убежден, что некоторые в тайне дали согласие на то, чтобы сеньоры под видом простолюдинов пробрались в город и провели, если пожелают, своих людей небольшими группами. Эта измена позволила бы не только захватить город, но и одержать полную победу над королем. Ибо по многим причинам быстро бы переметнулся на их сторону, а затем примеру Парижа последовали бы и прочие города королевства.

Но бог подал мудрый совет королю, и он успешно им воспользовался. Предупрежденный обо всех этих событиях еще до того, как посланные к сеньорам горожане вступили в переговоры, он появился в Париже с военными силами, способными укрепить верность народа. Он привел значительное войско и разместил в городе две тысячи кавалеристов из нормандских дворян, большое число вольных лучников, а также своих придворных, состоящих у него на жалованья, и других благонадежных людей, которые не покидали его в это тяжелое время.

Таким образом, сговор не состоялся и умонастроение народа изменилось настолько, что никто из тех, кто был ранее за нас, не осмелился бы высказаться за соглашение с нами, иначе ему бы не сдобровать. Король, однако, не проявил в связи с этим делом никакой) жестокости, хотя кое-кто лишился службы, а некоторых выслали из города. Похвально, что мстить иным способом он не стал. А ведь если бы сговор состоялся и задуманное доведено до конца, то ему ничего бы не оставалось, как только бежать из королевства. Он сам мне не раз говорил, что если бы Париж изменил ему и он не смог бы войти в город, то бежал бы к швейцарцам или к миланскому герцогу Франческо, которого почитал за наилучшего друга, что тот и доказал, во-первых, послав ему в помощь 500 кавалеристов и три тысячи пехотинцев под командой своего старшего сына, Галеаццо, ставшего затем герцогом (они дошли до Форе и начали военные действия против монсеньора де Бурбона, но ввиду смерти герцога Франческо(46) вернулись назад), а во-вторых, дав совет вступить в переговоры о мире и не отвергать ни одного требования сеньоров, дабы внести разлад в их коалицию и в то же время сохранить верность своих людей. Эти переговоры завершились Конфланским миром.

Помнится, не более трех дней мы простояли под Парижем, как в него вошел король. Он сразу же вступил в сражение с нами, особенно преследуя фуражиров, которым приходилось далеко ходить за фуражом и поэтому для их охраны требовалось много людей. Надо сказать, что Париж и Иль-де-Франс расположены в очень благодатном крае, вполне способном прокормить две столь мощные армии. Мы не испытывали никакого недостатка в продуктах, да и в Париже едва ли почувствовали присутствие лишних людей. Там подорожал только хлеб — на одно денье за хлебец. Мы ведь не перекрывали движения по трем рекам — Марне, Ионне и Сене, как и по речкам, впадающим в них. Вообще, из всех известных мне городов: Париж пользуется тем преимуществом, что он окружен чрезвычайно плодородными и изобильными землями. Количество продуктов, поступающих в него, просто невероятно. В этих местах, а именно в Турнеле, я прожил позднее полгода, состоя при короле Людовике; обычно обедая и почивая вместе с ним, а после его кончины провел против своей воли 12 месяцев узником в его дворце(47) из окон которого наблюдал, сколько всего поступало в Париж из Нормандии вверх по Сене. Это намного больше того, что только можно вообразить.

Таким образом, из Парижа каждый день производились многолюдные вылазки, завершавшиеся крупными стычками. Наш дозор, насчитывавший 50 копий, стоял у Гранж-о-Мерсье. Но, кроме того, мы держали всадников как можно ближе к Парижу, и они часто вступали в схватку с парижанами, но обычно им приходилось отстуч пать до самого нашего обоза, иногда шагом, а иногда рысью. Но когда им приходила подмога, они отгоняли противника к воротам Парижа. И так было все время. Ведь в городе насчитывалось более 2500 хорошо экипированных и разместившихся со всеми удобствами кавалеристов, а также много нормандских дворян и вольных лучников; они ежедневно встречались с дамами, перед которыми им хотелось покрасоваться во всеоружии.

У нас тоже народу было достаточно, но не хватало всадников. Конными были лишь бургундцы — около двух тысяч копий, но они были хуже экипированы, чем те, что стояли в Париже, поскольку слишком привыкли к мирной жизни, о чем я уже говорил. К тому же 200 из них располагались в Ланьи, где находился герцог Калабрийский. Но зато у нас было очень много хороших пехотинцев.

Армия бретонцев разместилась в Сен-Дени, и они вступали в сражения, где только могли. Прочие же сеньоры рассредоточились по округе, чтобы армия могла прокормиться. Позднее к нам присоединились еще граф Арманьяк, герцог Немурский и сеньор д'Альбре. Своих людей — почти шесть тысяч всадников, творивших массу бесчинств,— они оставили вдалеке от нас, так как те не получали никакой платы и могли бы уморить нашу армию голодом, если бы им не выдали жалованья. Но граф Шароле, насколько мне известно, выдал им деньги — пять или шесть тысяч франков — при условии, что они не будут приближаться к нам.

ГЛАВА IX

Возвращаясь к парижским делам, следует сказать, что здесь каждый день приносил успех или неудачу обеим сторонам, но серьезных военных действий не было, так как король, не имевший ни малейшего желания искушать судьбу в крупном сражении, не выпускал из города большие отряды. Он стремился к миру, но, как подобает мудрому человеку, хотел его достичь, разъединив силы противника.

Тем не менее как-то утром вдоль противоположного берега реки, напротив Конфланского дворца, выстроились четыре тысячи королевских вольных лучников, нормандские дворяне и немного кавалеристов. А в четверти лье от них, в деревне, расположилась другая группа кавалеристов, между ними лежала прекрасная равнина. Нас же от них отделяла Сена. Люди короля начали рыть у деревни Шарантон траншем и сооружать из земли и дерева вал. Траншея про шла напротив Конфлана, по другому берегу реки. За нею они поставили мощную артиллерию, которая сразу же выбила из деревни Шарантон людей герцога Калабрийского. Потеряв убитыми нескольк пехотинцев и всадников, те поспешили перебраться к нам, и герце Жан остановился в небольшом доме над рекой, совсем рядом с двор цом монсеньора де Шароле. затем эта артиллерия начала обстреливать наше войско и повергла всех в смятение, поскольку первый же залп скосил несколь ких человек, а два ядра попали в комнату графа Шароле, когда обедал, и убили поднимавшегося по ступенькам трубача, который нес блюдо с мясом. Граф Шароле перебрался на нижний этаж, приказав там все устроить поудобней, и решил никуда оттуда не двигаться.

Наутро все сеньоры явились на совет, который всегда собирался у графа Шароле; после совещания обычно все оставались обедать. Герцоги Беррийский и Бретонский усаживались на скамье, а граф Шароле и герцог Жан Калабрийский — перед ними(48). Граф все оказывал честь, приглашая к столу, как и подобало хозяину дома

На совете было решено пустить в ход нашу артиллерию. Орудий было много у графа Шароле, прекрасные пушки имелись также у герцога Калабрийского и герцога Бретонского. В стене, тянувшейся вдоль реки позади Конфланского дворца, проделали большие бреши в них установили лучшие пушки (кроме бомбард и других тяже лых орудий, которые не стреляли), а все остальные расставили, только можно. В итоге артиллерия, которую выставили сеньоры, оказалась гораздо более мощной, чем королевская.

Траншея, проделанная людьми короля, была очень длинной и тянулась к Парижу; ее продолжали рыть дальше, выбрасывая земль в нашу сторону, чтобы уберечься от артиллерийского обстрела. В траншею все они и попрятались, не осмеливаясь высунуть голову. Кругом были прекрасные луга, и местность была ровной, как ладонь. Я никогда еще не видел столь ожесточенной перестрелки, продолжавшейся несколько дней. Мы надеялись выбить их артиллерийским он нем, но они, каждый день получая подкрепление из Парижа, держались стойко и тоже не жалели пороха. Многие из наших вырыли окопы возле своих домов, другие же воспользовались рвами, которых здесь было множество, ибо в этой местности добывали камень. Та в течение трех или четырех дней все спасались от обстрела. Правда, страху было больше, чем потерь. Ни один именитый человек тогда не погиб.

Когда сеньоры увидели, что, к их стыду, королевское войско не понесло никакого урона, они поняли, сколь опасно их положение. Ведь это придало смелости парижанам, которых во время перемирия можно было видеть столько, что, казалось, в городе никого не осталось. И тогда на совете было решено построить мост из лодока срезав у них узкие части и по широким настлав доски, а две последние лодки закрепив якорями. Для этого по Сене были подвезены большие лодки, по которым могло бы сразу пройти много пеших людей.

Итак, переправа через реку была делом решенным. Обеспечить ее безопасность поручили канониру мэтру Жиро, который говорил, что бургундцы выиграли от того, что противники набросали столько земли, поскольку атакующие окажутся теперь намного выше королевских людей, которые засели в траншее и не осмелятся выйти из нее, опасаясь артиллерийского огня. Эти доводы придали храбрости нашим людям накануне переправы, для которой все лодки были уже подведены, за исключением двух последних, стоявших наготове, так что мост был почти полностью сооружен. Но как только его закончили, появился королевский герольд и заявил, что мы нарушаем перемирие. Оно было заключено на два дня, и в тот вечер его срок истекал. Герольд, приехавший в действительности посмотреть, как у нас обстоят дела, разговаривал со случайно оказавшимися на мосту монсеньером де Бюэем и другими.

По мосту могли пройти бок о бок три кавалериста с копьями у бедер. Кроме того, у нас имелось шесть больших судов, на которых могла сразу разместиться тысяча человек, и много маленьких. Для прикрытия переправы расставили артиллерию. Были составлены списки отрядов для переправы и назначены ее руководители — граф Сен-Поль и сеньор де Обурден. После полуночи все начали вооружаться и еще до восхода солнца были готовы. Некоторые, пока еще не рассвело, прослушали мессу и сделали все, что должны в подобных случаях делать добрые христиане. В ту ночь я стоял в карауле, от которого никто не освобождался, и находился в большой палатке, разбитой посреди лагеря. Начальником караула был монсеньор де Шатогион, погибший впоследствии в битве при Муртене. Все мы ждали часа выступления. Но вдруг из траншеи, где сидели королевские люди, раздались крики: «Прощайте, соседи, прощайте!», а затем они подожгли свой лагерь и отвели артиллерию. Начало светать. Те, кто готовились к переправе, собрались у реки и увидели, что противник отошел уже очень далеко, к Парижу. Радуясь такому исходу, все отправились снимать оружие.

Как оказалось, король разместил за рекой своих людей лишь для того, чтобы обстреливать наше войско; вступать же в сражение, как я уже говорил, он не желал, чтобы не испытывать судьбу, хотя сил у него было не меньше, чем у всех сеньоров, вместе взятых. В его намерение входило расколоть лигу и добиться мира, не подвергая опасности в таком ненадежном деле, как сражение, своего столь высокого и могущественного положения, каковым является положение государя великого и покорного Французского королевства(49).

Несколько дней длилось перемирие, во время которого в Гранж-о-Мерсье, поблизости от нашего войска, встречались представители обеих сторон, чтобы заключить мир, там ежедневно в тайне договаривались о переходе кого-нибудь на сторону противника. От короля там бывал наряду с прочими граф Мэн, от сеньоров — граф Сен-Поль и другие представители. Много раз они собирались, так ничего и не решив. Перемирие тем не менее продолжалось, и множество людей встречалось возле большого рва, на полпути между обеими армиями,— его никто не имел права перейти даже в дни перемирия. В результате не проходило и дня, чтобы десять или двенадцать человек не перебегало от короля к сеньорам и наоборот. Позднее это место прозвали Торжком — из-за того, что там заключались сделки.

По правде говоря, встречи и общение в подобных условиях очень опасны, особенно для той стороны, которой явно грозит поражение. Ведь естественно, что большинство людей думает о том, как бы спастись или возвыситься, и поэтому с легкостью готово переметнуться на сторону того, кто сильнее. Есть, правда, столь добродетельные и твердые люди, что не имеют таких побуждений, но их мало. Особенно же опасно, когда сманивают людей государи, и если они умеют это делать, значит, господь милостив к ним, ибо это признак того, что им не свойственна безрассудная гордыня, которая порождает презрение к людям. По этой причине, если приходится вести переговоры о мире, нужно использовать самых верных слуг, какие только есть у государя, причем среднего возраста, чтобы молодые по слабости своей не вступили в какую-нибудь бесчестную сделку, а возвратившись, не напугали слишком дурными вестями своего господина, и предпочтение следует отдавать тем, кто был государем облагодетельствован и обласкан; но в любом случае посылать следует людей мудрых, ибо от глупца никогда пользы не будет. Вести же переговоры лучше где-нибудь подальше, а когда послы возвращаются — выслушивать их наедине или в узком кругу, чтобы можно было, если новости окажутся тревожными, внушить им, что следует говорить остальным, коли их начнут расспрашивать. Ведь когда они возвращаются с переговоров, все хотят знать новости, а кое-кто при этом станет утверждать, что от него ничего не скроют.

И если послы таковы, какими они, по-моему, должны быть, то они и поступят так, что всем ясно станет, какой у них мудрый господин.

ГЛАВА X

Я завел разговор на эту тему, потому что видел в этом мире много лжи, особенно со стороны слуг по отношению к своим господам; и чаще всего обманутыми остаются гордые государи и сеньоры, не желающие прислушиваться к словам других людей, в отличие от смиренных, которые с охотой им внимают. Из всех, кого я знал, самым мудрым человеком, способным выпутаться из беды в тяжелое время, был наш господин — король Людовик XI, смиреннейший в своих речах и одежде и весьма настойчивый, когда ему нужно было привлечь на свою сторону полезных или опасных для него людей. Он не унывал, если с первого раза получал отказ от того или иного человека, и продолжал свои усилия, не жалея посулов и даров в виде денег или тех должностей, которые, как он знал, того прельщали. В мирное и спокойное время он, бывало, лишал доверия и прогонял некоторых людей, а затем, когда появлялась в них нужда, возвращал их, щедро одаряя, и пользовался их услугами, не держа на них никакого зла за прошлое. Он был, естественно, другом людей невысокого положения и врагом всех могущественных, способных обойтись без него. Никто, кроме него, не изъявлял желания знать стольких людей, и не прислушивался к людям столь внимательно, и не осведомлялся о столь многих вещах. Поистине он знал, как своих подданных, всех могущественных и значительных людей в Англии, Испании, Португалии, Италии и во владениях герцогов Бургундского и Бретонского. Благодаря таким способностям и приемам, о которых я рассказал, он удержал корону, несмотря на многочисленных врагов, коих сам себе нажил, вступив на престол.

Но в особенности его выручала великая щедрость. Дело в том, что если в трудную минуту он вел себя мудро, то, как только чувствовал себя в полной безопасности или хотя бы получал передышку, он начинал во вред себе уязвлять людей по мелочам, ибо с трудом переносил спокойную жизнь. Он с легкостью злословил о людях и в глаза, и за глаза, исключая лишь тех, кого побаивался,— а таких было немало,— поскольку по природе своей был довольно-таки боязливым. Но когда его болтливость приносила ему неприятности или же он опасался их и хотел как-то поправить дело, он говорил обиженному: «Я знаю, что язык мой причиняет мне много вреда, но он же иногда и доставляет радость. Однако я готов повиниться». Слова эти он обязательно подкреплял каким-нибудь подарком, и дары его были щедрыми.

Большая милость божья для государя, когда он умеет различать добро и зло, а в особенности когда он больше следует добру, чем злу, как делал наш господин — король. По моему мнению, ему пошли на пользу трудности, перенесенные в юности, когда он бежал от отца и укрывался у герцога Филиппа Бургундского, у которого прожил шесть лет 50,— ведь он вынужден был угождать тем, в ком нуждался, и познал невзгоды, а это немало значит. Когда он обрел силу, став королем, он поначалу помышлял лишь о мести, но очень скоро из-за этого приключилось немало бед, и тогда к нему пришло раскаянье. И он исправил все, что, заблуждаясь, безрассудно натворил, и снова расположил к себе тех людей, которых раньше считал виновными, о чем Вы позднее узнаете(51). Если бы он не был воспитан иначе, чем, как я видел, воспитывают сеньоров в этом королевстве, то ни за что не сохранил бы власть. А тех ведь воспитывают так, что ни о каком чтении они понятия не имеют и ни одного мудрого человека в их окружении не бывает, умеют они лишь наряжаться да говорить глупости. Они держат управляющих, которые ведают их делами и к которым только и можно обращаться, а к ним самим нет, ибо, не имея подчас дохода даже в 13 ливров серебром, они надменно отвечают: «Обратитесь к моим людям», подражая тем самым большим вельможам. Потому-то мне часто приходилось видеть, как слуги наживаются за их счет и дают им понять, что они глупцы. А если случайно кто-нибудь среди них возьмется за ум и пожелает знать, каково же его состояние, то оказывается, что уже поздно и поправить ничего нельзя. Так что следует заметить: все люди, которые когда-либо были великими и совершали великие дела, подготавливались к этому смолоду и успехи их объясняются либо воспитанием, либо милостью божьей.

ГЛАВА XI

Я задержался на этой теме, но ведь она такова, что даже при желании мне трудно от нее оторваться. Возвращаясь к войне, напомню, что, как Вы уже слышали, люди короля, засевшие в траншее вдоль Сены, покинули ее в то время, когда их должны были атаковать. Перемирие продлилось не более одного или двух дней, и вскоре боевые действия возобновились с особенным ожесточением. Стычки происходили с утра до вечера. Из Парижа выходили небольшие отряды, но они тем не менее часто опрокидывали наш дозор, которому приходилось высылать подкрепления. Не припомню ни одного дня, чтобы он прошел без столкновений, хотя бы совсем незначительных. Если бы король пожелал, то уверен, что они были бы гораздо более крупными, но он относился с крайней недоверчивостью ко многим своим людям, причем без причины. Позднее он мне рассказал, что как-то ночью застал открытой в Сент-Антуанской башне дверь, ведущую в поля, и заподозрил в измене мессира Карла де Мелена, поскольку его отец охранял башню. Я же о мессире Карле ничего не скажу, кроме того, что уже говорил, но замечу, что лучшего слуги, чем он, у короля в то время не было.

В один прекрасный день в Париже решили дать нам бой (полагаю, что это было решение не короля, а капитанов), атаковав с трех сторон: одним, самым большим отрядом,— возле Парижа, другим — у Шарантонского моста (этот отряд не сумел причинить нам вреда), а третьим, в 200 кавалеристов,— через Венсеннский лес. Об этом намерении наше войско было предупреждено одним пажом, который посреди ночи прокричал с другого берега реки, что добрые друзья сеньоров извещают их об атаке, назвал имена некоторых и немедленно скрылся.

Едва начало светать, как перед Шарантонским мостом появился мессир Понсе де Ривьер, а монсеньер дю Ло и другие через Венсеннский лес добрались до нашей артиллерии и убили одного канонира. Повсюду забили тревогу, полагая, что началось то, о чем ночью предупредил паж. Монсеньор де Шароле быстро вооружился, а еще раньше это сделал герцог Жан Калабрийский, который в любое время по тревоге был первым при полном вооружении и на боевом коне. Он был одет так же, как и его итальянские кондотьеры, но выглядел, как подобает государю и главнокомандующему. Он сразу же рванулся к нашим передовым отрядам, чтобы не допустить преждевременного выступления людей, ведь все войско с радостью повиновалось ему так же, как и сеньору де Шароле, и он действительно заслуживал такой чести.

Мгновенно все были на ногах и при оружии, укрываясь за цепью повозок. По другую сторону было только около 200 всадников в дозоре. Все были полны ожидания, но я никогда не видел, чтобы люди возлагали столько надежд на сражение.

На шум прискакали герцоги Беррийский и Бретонский, которых я лишь в этот день и видел вооруженными. Герцог Беррийский был при полном вооружении, но людей с ним было мало. Они проехали через весь лагерь и остановились неподалеку, чтобы встретиться с мессиром де Шароле и герцогом Калабрийским и переговорить с ними. Тем временем усиленный конный дозор подошел поближе к Парижу и заметил группу всадников, направлявшихся в нашу сторону, чтобы выяснить, в чем причина поднявшегося шума.

Наши пушки открыли огонь, когда люди монсеньора дю Ло подошли на близкое расстояние. Король располагал сильной артиллерией, и орудия, расположенные на стенах Парижа, дали в ответ несколько залпов. Удивительно, что их ядра долетели до нашего войска, ведь расстояние было в два лье, но, вероятно, они очень высоко подняли дула пушек. Пальба с обеих сторон убедила всех, что началось большое сражение.

Погода была хмурая и туманная. Наши конные дозорные, приблизившись к Парижу, заметили отряд всадников, а вдалеке от него, как им показалось, множество поднятых копий, и они вообразили, что в поле вышли все королевские батальоны и все парижане. Но это был обман зрения, вызванный пасмурной погодой. Наши повернули назад, к сеньорам, расположившимся за пределами лагеря, и сообщили им свою новость, уверив их в том, что схватки не избежать. Всадники же, вышедшие из Парижа, увидев, что наши дозорные повернули назад, стали приближаться, и это еще более убедило всех в том. что сообщение дозорных соответствует истине. И тогда герцог Калабрийский подъехал к тому месту, где был штандарт графа Шароле и где собралось большинство знатных людей его дома, готовых его сопровождать с развернутым знаменем. Наготове был и паж, носивший, по обычаю Бургундского дома, его гербы. Герцог Жан обратился к нам: «Ну, вот мы и дождались того, чего желали! Смотрите, король со всем народом вышел из города и они идут на нас, как говорят дозорные. Так что наберитесь мужества: коли они вышли из Парижа, мы измерим их силу парижским аршином, а он велик!» — и поскакал дальше воодушевлять людей.

Наши дозорные малость оправились от первоначального испуга, увидев, что отряд вражеских всадников невелик, и вновь приблизились к городу. Королевские батальоны оставались на том же месте, где их заметили раньше, и это заставило наших призадуматься. Они подошли к ним как можно ближе. Солнце уже поднялось, было светло, и они увидели, что это высокий чертополох, заросли которого доходили до городских ворот,— ничего другого там не было. Об этом сообщили сеньорам, и те отправились слушать мессу и завтракать. Ложным донесением дозорные опозорили себя, хотя их можно извинить, если учесть плохую погоду и вспомнить о ночном предупреждении пажа.

ГЛАВА XII

Переговоры о мире велись главным образом между королем и графом Шароле, поскольку они представляли главные силы. Сеньоры предъявляли большие требования, особенно герцог Беррийский, желавший получить Нормандию, но король на это не соглашался. Граф Шароле хотел вернуть города на Сомме — Амьен, Абвиль, Сен-Кантен, Перонн и прочие, которые король выкупил у герцога Филиппа за 400 тысяч экю за три года до этого и которые в свое время герцог получил от короля Карла VII по Аррасскому миру. Граф Шароле был крайне огорчен потерей этих земель, утверждая, что при его жизни король не имел права выкупать их, и напоминал ему, сколь многим он обязан его дому, когда, скрываясь от отца, короля Карла, он был принят в Бургундии и прожил там шесть лет, получая деньги на содержание, а затем в сопровождении членов этого дома совершил поездки в Реймс на коронацию и в Париж.

Мирные переговоры зашли столь далеко, что однажды утром король переправился через реку к нашему войску, оставив многочисленных всадников, сопровождавших его, на берегу. В лодку с ним сели, не считая гребцов, всего лишь четыре или пять человек: монсеньоры дю Ло, де Монтобан — адмирал, де Нантуйе и другие. Их поджидали по ту сторону реки графы Шароле и Сен-Поль. Король обратился к графу Шароле со словами: «Брат мой, Вы обещаете мне безопасность?» (граф был ранее женат на его сестре)(52) — и тот ответил: «Да, монсеньор». Я, как и многие другие, слышал это сам. Тогда король вышел на берег со своими спутниками, и графы оказали ему подобающие почести. Дабы не остаться в долгу, король произнес следующее: «Теперь, брат мой, я знаю, что Вы поистине благородный человек, достойный своего происхождения от французского королевского дома».— «Почему, монсеньор?» — спросил граф Шароле. «Потому что, когда я отправил послов в Лилль к дядюшке, Вашему отцу, и к Вам, этот глупец Морвилье наговорил Вам такого, что Вы передали мне через архиепископа Нарбоннского — человека благородного, что он не раз доказал, сумев всех умиротворить,— что не пройдет и года, как я раскаюсь в том, что Вам довелось услышать от Морвилье, и Вы выполнили свое обещание, причем задолго до истечения срока»,— ответил король, добродушно усмехаясь, ибо, зная натуру собеседника, был уверен, что тот получит удовольствие от этих слов. Они и впрямь ему пришлись по душе. «Д с людьми, которые выполняют обещания, я люблю иметь дело», закончил король и затем отмежевался от слов Морвилье, заявив, что не поручал ему говорить что-либо подобное.

Король, прохаживаясь, долго беседовал с обоими графами, и за ними наблюдало много вооруженных людей, стоявших поблизости. Тогда-то и были высказаны требования насчет герцогства Нормандского, городов на Сомме и другие, выдвинутые ранее сеньорами как лично для себя, так и во имя блага королевства. Но сейчас о благе королевства речь уже не шла — его вытеснила забота о благах частных. О Нормандии король и слышать не хотел, но требование графа Шароле удовлетворил и по его настоянию согласился предоставить должность коннетабля графу Сен-Полю. Они распрощались очень любезно. Король, сев в лодку, вернулся в Париж, а остальные — в Конфлан.

Так шли дни — то мирные, то заполненные военными действиями. Все соглашения, достигавшиеся в Гранж-о-Мерсье, где обычно собирались представители обеих сторон, нарушались. Но переговоры между королем и сеньором де Шароле не прерывались, и они обменивались посланцами, несмотря на вооруженные столкновения. В переговорах участвовали Гийом Биш и Гийом д'Юзи. Оба они действовали от имени графа Шароле, однако ранее король благоволил к ним, приняв их по просьбе графа после того, как их прогнал герцог Филипп. Эти переговоры были не всем по душе; среди сеньоров росло взаимное недоверие, и все стало им уже надоедать, так что, не случись через несколько дней некоторых событий, они, к своему позору, разошлись бы по домам.

Сеньоры трижды, как я видел, держали совет, собравшись вместе в одной комнате; однажды я заметил, как недоволен был граф Шароле, когда после двух совещаний, проходивших в его присутствии, они не пригласили его на заседание в его же собственную комнату, чего не следовало бы делать, учитывая, что в составе нашей армии его военные силы были наиболее крупными. Сеньор де Конте, человек очень мудрый, как я уже отмечал, убеждал его проявлять терпение и говорил, что если он их прогневит, то они придут к соглашению без него, и что поскольку он самый сильный, то ему нужно быть и самым благоразумным, то есть избегать ссоры с ними, всячески заботиться о том, чтобы действовать совместно, и ради этого скрывать свой гнев, и что, если говорить правду, многие даже в его окружении весьма удивлены тем, что столь ничтожные личности, как две вышеупомянутые, участвуют в столь важных делах, ибо это очень опасно, особенно когда имеешь дело с таким щедрым королем, как наш. Де Конте ненавидел Гийома Биша, но я уверен, что его заставило так говорить не недоверие к нему, а забота о пользе дела, так как он высказал то же самое, что и другие. Граф Шароле согласился с этим мнением и стал чаще устраивать для сеньоров пиршества, более обильные, чем раньше; благодаря этому он смог теснее сойтись с ними самими и с их людьми, которых прежде не имел привычки приглашать.

По-моему, в этом действительно была необходимость, поскольку: опасность раскола была велика. В подобном сообществе мудрый человек всегда полезен и его услуги трудно переоценить, лишь бы к нему прислушивались. Но я не знал государей, которые способны были распознавать людей, пока они не оказывались в беде, а если они и умели это делать, то не пользовались этим. Они ведь вверяют власть тем, кто им более приятен — либо потому, что у них подходящий возраст, либо потому, что их взгляды совпадают с их собственными, а иногда они подпадают под влияние тех, кто умело организует их развлечения. К людям же разумным они обращаются, только когда в них появляется нужда. Такими были в свое время, насколько я мог видеть, король, граф Шароле, король Эдуард Английский и многие другие. Этих троих я наблюдал, когда им приходилось особенно трудно из-за того, что они пренебрегали разумными людьми. А графа Шароле, когда он стал герцогом Бургундии и фортуна вознесла его выше любого другого представителя его дома, сделав столь могущественным и прославленным, что он перестал страшиться равных ему государей, господь настолько лишил рассудка, что он начал пренебрегать любыми советами, полагаясь только на себя самого. И вскоре он горестно закончил жизнь, погубив многих своих людей и подданных и разорив свой дом, как Вы и сами можете видеть.

ГЛАВА XIII

Причины, по которым я обстоятельно говорил об опасностях, подстерегающих во время переговоров, и о том, что государям надлежит проявлять мудрость и хорошо знать людей, коим они поручают их вести, сейчас станут ясными, и тем, кто не постиг еще сути дела, будет понятно, что именно заставило меня столь долго рассуждать об этом предмете.

Во время переговоров, проходивших на общих собраниях, где все могли общаться друг с другом, вместо договора о мире в тайне от короля было заключено соглашение о передаче Нормандского герцогства герцогу Беррийскому, единственному брату короля, который, получив этот удел, вернул бы королю Берри. Сделка удалась потому, что великая сенешальша Нормандии(53) с согласия некоторых своих приближенных и родственников впустила в цитадель Руана герцога Жана Бурбонского, и тот, таким образом, вошел в город. Она сразу же согласилась на эти перемены, поскольку очень уж хотела, чтоб Нормандией управлял принц королевской крови, и того же самого желали почти все нормандские города и селения. Нормандцам всегда казалось и кажется по сей день, что их столь великому герцогству подобает быть под властью не меньше чем у герцога. По правде говоря, оно и впрямь могущественное и приносит огромные доходы. В мое время там собирали по 950 тысяч франков, а некоторые говорят, что и больше.

Отступившись от короля, все жители Руана принесли присягу герцогу Бурбонскому, выступавшему от имени герцога Беррийского, за исключением Уата(54), который был любим королем, ибо был им воспитан и служил у него во Фландрии камердинером, а также Гийома Пикара, ставшего впоследствии генеральным сборщиком налогов в Нормандии. Не пожелал принести присягу и нынешний великий сенешал Нормандии(55); он вопреки воле матери, совершившей, как сказано, эту сделку, вернулся к королю.

Когда король узнал о переменах в Нормандии, он понял, что не сможет исправить случившегося, и решил заключить мир. Он немедленно дал знать сеньору де Шароле, находившемуся в своем войске близ Конфлана, что желает переговорить с ним, и назначил час, когда он прибудет в поле к его лагерю. Он выехал к урочному часу со случайно подвернувшимися ста всадниками — по большей части шотландскими гвардейцами и другими. Граф же Шароле отправился почти без сопровождения и без всяких церемоний. Однако к нему по пути присоединилось много народа, так что его свита оказалась гораздо большей, чем королевская. Он приказал всем остаться в стороне и встретился с королем наедине. Король сказал ему, что мир на деле достигнут, и рассказал о еще неизвестных графу событиях в Руане, заявив, что по своей воле он никогда не дал бы брату этого удела, но раз сами нормандцы пожелали подобного новшества, то он дает согласие и готов заключить договор целиком в той форме, в какой он был представлен несколько дней назад. Помимо этого, оставалось договориться лишь о немногих вещах.

Сеньор де Шароле чрезвычайно обрадовался, так как его войско крайне нуждалось в продовольствии и особенно в деньгах и, не случись этого, все сеньоры, сколько их там ни было, вынуждены были бы с позором разойтись. Правда, в тот день или несколько дней спустя к графу прибыло подкрепление, посланное отцом, герцогом Филиппом Бургундским, которое привел монсеньор де Савез, и оно насчитывало 120 кавалеристов и 15 сотен лучников, а с ними было доставлено 120 тысяч экю наличными на шести вьючных лошадях и большое количество луков и стрел. Так что войско бургундцев, опасавшихся, как бы другие не заключили договора без них, получило хорошее пополнение.

Переговоры о соглашении были настолько приятны королю и графу де Шароле, и они с таким воодушевлением стремились довести их до конца, что, по словам последнего, не замечали, куда идут. А направлялись они прямо к Парижу и зашли так далеко, что вступили на вал, который по приказу короля был выведен довольно Далеко за городские стены, в конце траншеи, дабы под его прикрытием можно было проходить в город. За графом следовало четверо или пятеро его людей. Оказавшись на валу, они, перепугались, но граф держался превосходно. Полагаю, что с этого времени оба эти сеньора стали более осторожны в проявлении своей радости, поняв, что она может обернуться бедой.

Когда в войсках стало известно, что сеньор де Шароле взошел навал, поднялся шум. Граф Сен-Поль, маршал Бургундский, сеньоры де Конте и де Обурден и многие другие стали упрекать сеньора де Шароле и людей из его свиты в безрассудстве, вспоминая о том, как с его дедом приключилось несчастье в Монтеро в присутствии короля(56). Всем, кто находился в поле, приказали немедленно вернуться в лагерь, и маршал Бургундский сказал: «Если этот юный государь, безрассудный или потерявший голову, погубит себя, то не дадим погибнуть его дому и делу его отца и нашему. А потому пусть все вернутся на свои места и будут наготове, не страшась грядущей судьбы, ибо вместе мы представляем достаточную силу, чтобы отойти к границам Эно, Пикардии или Бургундии». Произнеся эти слова, он вскочил на коня.

Граф Сен-Поль тем временем покинул лагерь, высматривая, не появится ли кто со стороны Парижа. Прошло немало времени, и вот показались 40 или 50 всадников — это был граф Шароле в сопровождении королевских лучников и других. Как только граф Шароле заметил своих, он велел сопровождавшим его вернуться назад и обратился к маршалу де Нефшателю, которого побаивался, поскольку тот, будучи добрым и честным рыцарем, высказывался крайне смело и даже отваживался говорить ему: «Я служу Вам до поры до времени, пока Ваш отец жив». Граф сказал: «Не браните меня, я прекрасно понимаю свое безрассудство, но я слишком поздно заметил, что нахожусь возле вала». Маршал высказал ему в глаза больше, чем говорил в его отсутствие, и граф, не молвив ни слова в ответ, понурив голову, вернулся к войску, где все обрадовались, увидев его, и стали с похвалой отзываться о честности короля. Однако никогда более граф ей себя не вверял.

ГЛАВА XIV

В конце концов по всем вопросам было достигнуто согласие, и на следующий день после этого граф Шароле устроил общий смотр, чтобы узнать, сколько у него осталось людей и сколько он потерял. На смотр без предупреждения приехал король с 30 или 40 всадниками и осмотрел все отряды один за другим, кроме отряда маршала Бургундского, который не любил короля, поскольку тот ранее подарил ему Эпиналь в Лотарингии, а затем отнял и передал герцогу Жану Калабрийскому, что нанесло маршалу немалые убытки.

Мало-помалу король, осознавший свою ошибку, примирился со служившими его отцу добрыми и знатными рыцарями, которых он сместил с их постов, взойдя на престол, и которые по этой причине объединились против него. Было объявлено, что король примет на следующий день в Венсеннском замке всех сеньоров, которые должны ему принести оммаж, и что ради их безопасности замок будет отдан под охрану графу Шароле.

В назначенный день там у короля собрались все до единого сеньоры; вход охранялся хорошо вооруженными людьми графа Шароле. Тогда-то и был подписан мирный договор. Монсеньор Карл принес королю оммаж за Нормандское герцогство, граф Шароле — за пикардийские и другие земли, которые он вытребовал, а граф Сен-Поль дал клятву верности, вступив в должность коннетабля. Но не бывает пиршеств, где все были бы сыты, и одни получили все, чего желали, а другие ничего.

Король перетянул на свою сторону некоторых добрых мужей невысокого положения. Большинство же присоединилось к новоиспеченному герцогу Нормандскому и герцогу Бретонскому, которые направлялись в Руан, чтобы вступить во владение Нормандией. Когда были оформлены все бумаги и сделано все прочее, необходимое для установления мира, все распрощались друг с другом и, покинув Венсеннский замок, разъехались по своим местам.

Граф Шароле выехал во Фландрию в тот же день, когда тронулись в путь герцоги Нормандский и Бретонский. По дороге графа нагнал король, старавшийся убедить его в своих дружеских чувствах, и проводил до Вилье-ле-Бель, деревни в четырех лье от Парижа, где они заночевали. Короля сопровождало немного людей, но он приказал, чтобы к нему явилось 200 кавалеристов, дабы проводить его обратно, и об этом приказе сообщили графу Шароле, который уже улегся спать. Тот заподозрил неладное и велел вооружиться своим людям. Как видите, двум могущественным сеньорам почти невозможно пребывать в добром согласии из-за постоянных подвохов и подозрений. Два могущественных государя, если они желают жить в дружбе, не должны видеться, а общаться им следует через опытных и мудрых людей, которые будут вести переговоры и улаживать споры.

На следующее утро оба упомянутых сеньора расстались, обменявшись добрыми словами. Король вернулся в Париж в сопровождении своих людей, и подозрения насчет цели их приезда рассеялись. Граф же Шароле двинулся по дороге на Компьень и Нуайон (по приказу короля ему везде был открыт путь) в Амьен, где он принял оммаж от дворян, живущих в долине Соммы и в Пикардии, на землях, за которые король, как я выше говорил, уплатил 400 тысяч золотых экю три года назад и которые возвратил ему по мирному договору. Затем он без промедления отправился в Льежскую область, поскольку ее жители вот уже на протяжении пяти или шести месяцев воевали с его отцом, которого самого в это время там не было — он находился то в Намюре, то в Брабанте. Среди льежцев уже начались распри, однако зимняя пора не позволяла предпринять против них решительные действия: были сожжены многие деревни и в мелких стычках нанесено льежцам несколько поражений, после чего был заключен мир. Льежцы обязались его соблюдать под угрозой большого штрафа. После этого граф уехал в Брабант.

ГЛАВА XV

Обратимся к герцогам Нормандскому и Бретонскому, которые отправились принимать герцогство Нормандию. Как только они въехали в Руан, начались споры из-за добычи. С ними ведь были названные мною рыцари, привыкшие к высоким должностям и большим почестям при короле Карле; они решили, что их выступление достигло цели, и потому все желали захватить места получше, не полагаясь более на обещания короля. Герцог Бретонский требовал своей доли,, поскольку его участие в деле было наибольшим. И страсти накалились настолько, что герцог Бретонский вынужден был, опасаясь за свою жизнь, перебраться на гору Святой Екатерины близ Руана, а когда дело дошло до того, что люди герцога Нормандского вместе с руанцами готовы были осадить его в этом месте, ему пришлось ретироваться прямиком в Бретань.

Король меж тем продвигался к Нормандии. Вы понимаете, что он следил за событиями и ускорял их, ибо мастерски владел искусством разделять людей. Некоторые из тех, что держали укрепленные местечки, начали их ему сдавать, заключая с ним соглашения. Об этом я знаю лишь по его рассказам, так как меня в тех местах тогда не было. Он вступил в переговоры с герцогом Бретонским, в руках которого была часть крепостей Нижней Нормандии, в надежде заставить его порвать все отношения с его братом. Он провел вместе с герцогом несколько дней в Кане и подписал там с ним договор, по которому город Кан и другие с определенным числом солдат оставались в руках монсеньера де Лекена. Договор этот, однако, был таким неопределенным, что ни тот ни другой, полагаю, его никогда в расчет не принимали. Герцог Бретонский затем уехал, а король вернулся назад и двинулся на своего брата.

Герцог Нормандский, видя, как король захватил у него Пон-де-л'Арш и другие места, понял, что не может оказать сопротивление, и решил бежать во Фландрию. Граф Шароле, находившийся тогда в Сен-Троне, городке Льежской области, испытывал огромные трудности: его вконец измученной армии приходилось вести борьбу со льежцами, и к тому же в зимнее время. Ему очень горько было видеть эти раздоры, так как он больше всего на свете хотел бы видеть герцога в Нормандии, что, как он полагал, на треть ослабило бы короля. Он велел собрать людей по Пикардии и разместить их в Дьеппе, но еще до того, как они собрались, комендант города заключил соглашение с королем. Таким образом, король вернул себе всю Нормандию, за исключением мест, оставшихся по Канскому соглашению в руках монсеньора Лекена.

ГЛАВА XVI

Герцог Нормандский, как я уже сказал, решил немедля бежать Во Фландрию, но тут он примирился с герцогом Бретонским. Оба они признали свои ошибки и согласились, что из-за раздора гибнет все лучшее в мире.

Могущественные люди примерно одинакового положения, когда они заключают союз, почти не в силах сохранять его в течение долгого времени, если только над ними нет кого-то главного, который должен быть мудрым и уважаемым человеком, дабы ему все подчинялись; я говорю это не понаслышке, так как собственными глазами видел много тому подтверждений. Ведь, к нашему горю, все мы склонны к раздорам, не учитывая их последствий, и, как я заметил, это происходит во всем мире. Мне кажется, что один мудрый государь, имея под рукой десять тысяч человек и средства для их содержания, внушает больше почтения и более опасен, чем десяток союзников, собравшихся вместе и имеющих по шесть тысяч человек каждый, поскольку у них будет столько вопросов, которые надо разрешить, что они потеряют половину времени, прежде чем придут к согласию.

Итак, герцог Нормандский, без средств и покинутый всеми своими рыцарями, некогда служившими королю Карлу, а теперь перешедшими к королю Людовику, от которого они получили больше, нежели имели при его отце, скрылся в Бретани. Оба герцога, как говорили бретонцы, поумнели после нанесенного им удара и держались вместе в Бретани. Их главным представителем был сеньор де Лекен, через которого шли взад и вперед многочисленные посольства: от обоих герцогов к королю и от него к ним, от них к графу Шароле, будущему Бургундскому герцогу, и от него к ним, от короля к герцогу Бургундскому и наоборот; одни из них направлялись, чтобы узнать новости, другие -— переманить на свою сторону нужных людей и со всякими темными целями, прикрытыми благовидными предлогами. Некоторые послы имели действительно добрые намерения добиться умиротворения, но с их стороны было великим безумием мнить себя столь мудрыми и добродетельными, чтобы полагать, будто их личное содействие поможет примирить столь могущественных, ловких и упорных в достижении своих целей государей, как эти, тем более что у них не было основания желать примирения. Добрые души, мнящие себя способными добиться того, о чем они понятия не имеют, поскольку их господа нередко скрывают от них свои тайные помыслы, всегда найдутся. Такие люди, о которых я говорю, чаще всего служат для парадности и отправляются обычно за свой счет. Но с ними всегда едет какой-нибудь скромный человечек с особым поручением. Все это я постоянно наблюдал в посольствах, по крайней мере, того времени, о котором рассказываю. И насколько государи должны, как я говорил, проявлять мудрость при выборе людей, которым они поручают свои дела, настолько же и те лица, что отправляются за границу представлять их интересы, должны хорошо все обдумать, прежде чем браться за эти дела; и проявит большую мудрость тот, кто воздержится и не станет в них вмешиваться, если поймет, что мало в них смыслит и не пригоден для их ведения, ибо многие способные люди из тех, кого я знал, оказывались сбитыми с толку и беспомощными, когда брались за них.

Я видел государей двух типов: одни столь неуравновешенные и подозрительные, что не знаешь, как с ними и обходиться, так как им все время мерещится, что их обманывают; другие же вполне доверяют своим слугам, но столь мало смыслят в своих обязанностях, что не понимают, кто им приносит добро, а кто зло. Причем первые постоянно переходят от любви к ненависти и от ненависти к любви. И поскольку среди государей обоих типов редко встречаются добрые, то положение при них не слишком надежно и прочно. Я, однако, предпочел бы жить при мудром государе, нежели при глупом, поскольку при нем легче найти средства и способы избежать его гнева и заслужить его милость. А к невежественным не знаешь, как и подойти, так как приходится иметь дело не с ними лично, а с их слугами, но тем не менее им все равно следует служить и подчиняться, если живешь там, где они правят, ибо таковы обязанность и долг.

Но если хорошо посмотреть, то мы должны возлагать надежды единственно на бога, ибо в нем одном мы обретаем уверенность и благость, коих нельзя найти ни в чем, принадлежащем к этому миру. Однако каждый из нас очень поздно это постигает, и то лишь когда оказывается в беде. Но лучше поздно, чем никогда.

Вторая книга

На главную страницу

Hosted by uCoz