ФИЛИПП ДЕ КОММИН

МЕМУАРЫ.

КНИГА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА I

В продолжение моих воспоминаний для лучшего вашего осведомления считаю необходимым вернуться к рассказу о короле, который со времени вступления в Неаполь до того момента, как его покинуть, только и помышлял о приятном времяпровождении, тогда как другие были озабочены тем, чтобы побольше загрести и поживиться; но для него это извинительно ввиду его возраста, а вот для других такое ослепление совершенно непростительно, ибо король во всем полагался на них. Ведь если бы они догадались убедить его укрепить три или четыре замка, то это королевство и по сей день оставалось бы за ним или, по крайней мере, он сохранил бы Неаполь, но он раздал запасы из замков Неаполя и Гаэты; а укрепи он замок Неаполя — город бы не осмелился восстать против него. После создания лиги король стянул к себе все свои силы и распорядился, чтобы 500 французских кавалеристов, 2500 швейцарцев и немного французских пехотинцев остались охранять Неаполитанское королевство, а с остальными решил вернуться во Францию тем же путем, каким пришел; лига же готовилась помешать ему в этом.

Король Испании направил на Сицилию несколько каравелл с небольшим числом людей. Однако еще до ухода нашего короля они овладели Реджо в Калабрии, что возле Сицилии, хотя я несколько раз писал королю, что они должны там высадиться, о чем мне сообщил неаполитанский посол, полагавший, что высадка уже произошла. И если бы король вовремя послал туда людей, то они удержали бы замок, поскольку жители города были за него. Кроме того, переправившееся из Сицилии войско взяло Амантею, Тропею и Отранто в Апулии, куда не были посланы наши люди, хотя там жители сначала подняли флаги нашего короля, но ввиду того, что силы лиги расположились возле Бриндизи и Галлиполи и в городах совсем не было наших людей, они подняли арагонские флаги и впустили дона Федериго, стоявшего в Бриндизи. Таким образом, по всему королевству стало меняться умонастроение и судьба отвернулась от нас, хотя еще два месяца назад была очень благосклонной, и случилось это как из-за создания лиги, так и из-за отъезда короля, оставлявшего незначительные — не столько по численности, сколько по недостатку военачальников — силы.

Главнокомандующим был оставлен монсеньор де Монпансье, и дома Бурбонов,— добрый и храбрый рыцарь, но легкомысленный человек; раньше полудня он и не вставал. В Калабрии король оставил монсеньора д'Обиньи, шотландца по национальности, доброго мудрого и честного рыцаря, который был коннетаблем Неаполитанского королевства; ему, как я говорил, он передал графство Арена и маркизат Сквиллаче. Он оставил и сенешала Бокера Этьена де Века, который был капитаном Гаэты, обер-камергером и владел герцогством Нола и другими сеньориями; через его руки проходили все деньги этого королевства, и бремя, возложенное на него, оказалось более тяжелым, чем он мог и способен был снести; он был сильно озабочен тем, чтобы удержать королевство. Оставлен был также монсеньор Донжюльен, лотарингец, ставший герцогом Монте-Сант-Анджело, который во время оборонительных сражений проявлял чудеса храбрости. В Манфредонии король оставил мессира Габриеля де Монфокона, которого очень уважал и наделил обширными землями. Но тот столь плохо подготовился к обороне, что сдал город через четыре дня из-за недостатка продовольствия, хотя получил город с большими запасами (к тому же в местности этой хлеб — в изобилии). Но все, что было найдено в замках, они распродали, и Монфокон был одним из виновников этого. В Трани остался Гийом де Вильнев, но слуги продали его дону Федериго, который долгое время продержал его на галерах. В Таранто остался Жорж де Сюлли, который держался очень хорошо и умер от чумы; он сохранял город за королем до тех пор, пока голод не вынудил его сдаться.

В Аквиле оставался бальи Витри(1), который также хорошо защищался, а в Абруцце — мессир Грасьен де Герр, державшийси доблестно.

У всех у них было мало денег; они должны были получить их с Неаполитанского королевства, но все источники доходов там иссякли. Король рассчитывал также на хорошо им обеспеченных принцев Салернского и Бизиньяно (которые, пока могли, служили ему верно) и на Колонна, получивших от него все, что они просили; им и их людям он передал более 30 городов. И если бы они пожелали сохранить их для него, как должны были бы сделать и в чем поклялись, то оказали бы ему великую услугу, а сами удостоились бы славы и получили бы выгоду, ибо, по-моему, они и за 100 лет никогда не достигали такого могущества, как при нем, но они вступили в сговор с врагами короля еще до его отъезда; правда, они стали служить ему, следуя примеру Милана, ибо сами были, естественно, гибеллинами, но тем не менее им не следовало нарушать клятву, коли король с ними столь великодушно обошелся. Король сделал для них даже большее: он под охраной, как бы в качестве пленников, увел с собой их врагов — сеньора Вирджинио Орсини Я графа Питильяно, также из рода Орсини, поступив незаконно, поскольку он хорошо знал и понимал, что они были схвачены, несмотря на охранную грамоту, и король показал, что понимает это, когда тпустил их по просьбе Колонна, не желая везти их дальше Асти. Но члены рода Колонна первыми неожиданно выступили против него, еще до того, как он прибыл в Асти.

ГЛАВА II

Отдав распоряжения по своему разумению, король тронулся в путь(2) с имеющимися при нем людьми, среди которых, полагаю, было по меньшей мере 800 кавалеристов, включая сюда его придворных, 2500 швейцарцев, а всего у него было, как думаю, около семи тысяч человек на содержании(3). Из них 1500 человек составило охранение, следовавшее за придворным обозом как бы в качестве прислуги. Граф Питильяно, считавший лучше меня, говорил, что всего было девять тысяч человек; и сказал он мне это после нашей битвы, о которой речь впереди. Король направился к Риму, откуда папа пожелал заблаговременно уехать в Падую, отдавшись под власть венецианцев, приготовивших ему там жилье.

Позднее венецианцы, как и герцог Миланский, воспряли духом и отправили в Рим людей, и хотя те прибыли вовремя, папа тем не менее не рискнул остаться, чтобы дождаться короля, несмотря на то что король готов был ему служить и выказывал всяческое почтение и даже прислал послов с просьбой, чтобы папа не покидал Рима: папа выехал в Орвьето, а оттуда в Перуджу, оставив в Риме кардиналов для приема короля. Король там долго не задержался и никому не причинил вреда. Мне он написал, чтобы я выехал к нему в Сиену, где я его и застал. По своей доброте он радушно принял меня и спросил, усмехаясь, вышлют ли венецианцы людей, чтобы встретить его; ведь вся его компания состояла из молодых людей, которые не могли поверить, что, кроме них, еще кто-то умеет владеть оружием.

В присутствии одного из его секретарей по имени Бурден я передал ему то, что сообщила мне при отъезде Синьория, то есть что венецианцы и герцог Миланский совместно выставят 40 тысяч человек, но не для нападения на него, а якобы для обороны, и рассказал, что, когда я покидал Падую, один из их проведиторов, направленных против нас, приватно известил меня о том, что их люди не станут переходить реку возле Пармы (кажется, она называется Ольо), которая протекает по их земле, если только король не нападет на герцога Миланского. С проведитором мы договорились об условном энаке, по которому могли бы в случае необходимости посылать друг к другу людей, чтобы найти доброе согласие; я не хотел полностью порывать отношений с ним, так как не знал, что может случиться с моим господином. Об этой договоренности слышал только присутствовавший там Алоис Марчелло, бывший в тот год губернатором Монте-Веккио, своего рода их казначеем; он должен был проводить меня. Там были также люди маркиза Мантуанского, доставившие ему деньги, но они не слышали наших слов, Я передал бумагу, где было указано число их конников, пехотинцев и стратио тов и приложен список командующих. Но в окружении короля не многие люди верили моим словам.

После двух дней пребывания короля в Сиене, когда лошади уже отдохнули, я стал торопить его с отъездом, поскольку враги его еще не собрались; я боялся, как бы не подоспели немцы, хотя римский король проводил сборы неохотно, желая получить от венецианцев побольше наличных денег.

Однако что бы я ни говорил, король вынес на решение совета два других незначительных вопроса, и прежде всего — стоит ли возвращать флорентийцам их крепости и брать ли у них 30 тысяч дукатов, которые они оставались должны в счет своего дара, а также 70 тысяч дукатов, что они предлагали взаймы, дабы поставить королю на службу при его возвращении 2 тысячи пехотинцев, а также 300 кавалеристов под командованием Франческо Секко, храброго рыцаря, пользовавшегося доверием короля. Я вместе с другими держался того мнения, что король должен взять все деньги, а из городов оставить за собой только Ливорно, пока мы не дойдем до Асти. В этом случае он смог бы выплатить жалованье своим людям и у него еще остались бы деньги, так что можно было бы измотать противников и затем ударить по ним. Но это мнение не было принято, и помешал монсеньор де Линьи, молодой человек, двоюродный брат короля, и непонятно по какой причине, разве что только из жалости к пизанцам. Другой вопрос был вынесен на совет монсеньором де Линьи через одного человека по имени Гоше де Дентвиль и через некоторых жителей Сиены, желавших иметь монсеньора де Линьи своим сеньором; ибо в городе шла постоянная вражда(4), и он управлялся хуже, чем любой другой город Италии.

Мне предложили высказаться первым, и я заметил, что, как мне кажется, королю стоит продолжать свой путь, а не заниматься подобными несерьезными предложениями, которые не будут иметь никакого значения уже через неделю, и что Сиена — город имперский и передать его сеньору де Линьи значило бы восстановить против себя империю. Все придерживались того же мнения, но тем не менее решение было принято противоположное. Сиенцы приняли де Линьи в качестве своего капитана и обещали ежегодно выплачивать определенную сумму денег, из которых он так ничего и не получил, и это задержало короля на шесть или семь дней(5). Королю там представили дам; и он оставил в городе около 300 человек, ослабив свои собственные силы. Оттуда он двинулся в Пизу, пройдя через Поджибонси и Кастель-Флорентино. И не прошло и месяца, как оставленные им в Сиене люди была оттуда изгнаны.

ГЛАВА III

Я забыл рассказать, как, будучи во Флоренции, когда ехал к королю, посетил в реформированном монастыре брата-проповедника по имени брат Джироламо(6), человека, как говорили, святой жизни, проведшего 15 лет в этом монастыре; со мной был королевский майордом Жан Франсуа, человек весьма мудрый(7). А причиной посещения было то, что он всегда проповедовал к великой пользе короля и слова его удержали флорентийцев от выступления против нас, ибо никогда еще проповедник не пользовался в городе таким доверием. Что бы там ни говорили или ни писали в опровержение, он постоянно уверял слушателей в пришествии нашего короля, говоря, что король послан богом, дабы покарать тиранов Италии, и что никто не сможет ему оказывать сопротивление и противиться. Он говорил также, что король подойдет к Пизе и вступит в нее и что в тот же день во Флоренции произойдет государственный переворот (так оно и случилось, ибо в этот день был изгнан Пьеро Медичи). Он заранее предрекал и многое другое, как, например, смерть Лоренцо Медичи, и открыто заявлял, что имел на сей счет откровение. Проповедовал он также, что церковь будет реформирована мечом, чего, правда, не случилось, хотя все шло именно к тому, но еще может случиться.

Многие хулили его за то, что он утверждал, будто имеет откровение от бога, но другие верили ему; что же касается меня, то я считаю его добрым человеком. Я спросил у него также, сможет ли король, не подвергая опасности свою персону, вернуться назад, учитывая, что венецианцы собрали большую армию, о чем брат Джироламо знал лучше меня, хотя я только что от них вернулся. Он мне ответил, что у короля будет много трудностей на обратном пути, но он выйдет из них с честью, даже если его будут сопровождать всего 100 человек, и что господь, приведший его сюда, выведет и обратно, но за то, что он не исполнил своего долга и не реформировал церковь, как и за то, что он допустил, чтобы его люди обирали и грабили народ, и особенно приверженцев его партии, словно они были врагами, хотя они по доброй воле открывали ему ворота, господь вынес ему приговор и вскорости накажет его; но он добавил, чтобы я передал королю, что если он пожалеет народ и помешает своим людям причинять зло и будет их карать за это, как ему и положено, то господь отменит или смягчит приговор, но что 6ы он не думал, что для прощения достаточно будет сказать: «Я сам не причиняю никому никакого зла». Еще он заметил, что сам Пойдет к королю и все ему выскажет; так он и сделал и вел с королем речь о возвращении флорентийцам их городов(8).

Мне пришла в голову мысль о смерти монсеньора дофина, ибо я не видел ничего другого, что могло бы взять короля за живое(9). И я говорю это для того, чтобы стало понятнее то, что весь этот поход был поистине тайной божией.

ГЛАВА IV

Как я сказал, король пошел в Пизу, и пизанцы, мужчины и женщины, стали умолять своих гостей-французов, чтобы они во имя бога удержали короля и не позволили ему возвратить их под тиранию флорентийцев, которые и в самом деле обращались с ними жестоко. Но таково положение многих городов Италии, которые под. чинены другим, а Пиза враждовала с Флоренцией 300 лет, пока последняя ее не покорила. Их слова и слезы вызвали жалость у наших людей и заставили забыть об обещаниях и клятве, данной королем на алтаре св. Иоанна во Флоренции; в это дело вмещались разного рода люди, вплоть до лучников и швейцарцев, и они стали угрожать тем, кого подозревали в желании, чтобы король сдержал обещание флорентийцам, например кардиналу Сен-Мало (я сам слышал, как один лучник угрожал ему), которого я ранее называл генеральным сборщиком Лангедока(10). Дерзкие слова были высказаны и маршалу де Жье, а президент де Гане свыше трех дней не осмеливался ночевать у себя. А больше всех старался помочь пизанцам граф де Линьи; они со слезами приходили к королю, вызывая жалость у всех, кто, по их разумению, мог бы им помочь.

Однажды после обеда собрались 40 или 50 дворян королевского дома и со своими топориками на груди пошли в комнату короля, где он, сидя за столом, играл с монсеньером де Пьеном и одним или двумя камердинерами, и больше там никого не было. Один из сыновей Салазара Старшего обратился к нему со словами в защиту пизанцев, обвиняя некоторых из вышеназванных его приближенных в том, что они изменяют ему. Но король, ласково обошедшись с ними, отослал их обратно, и на этом все кончилось.

Король потерял в Пизе шесть или семь дней(11); он сменил там гарнизон и передал цитадель некоему Антрагу, человеку дурных нравов, служившему герцогу Орлеанскому, а над ним поставил графа де Линьи. Там были оставлены пехотинцы из Берри. Этот Антраг заполучил в свои руки Пьетросанту, как полагаю, за деньги, и еще одну крепость поблизости, называемую Мотроне, а также Либрефатто возле Лукки. Очень сильный замок Сарцана был передан по настоянию графа ле Линьи его приближенному бастарду монсеньору де Русси, а замок Сарцанелла — другому близкому ему человеку. Король оставил в этих местах много людей (хотя нужды в них там не было), но отказался от помощи и предложений флорентийцев, о чем я уже говорил, поставив тем самым своих людей в безнадежное положение.

Как только король выехал из Сиены, он узнал, что герцог Орлеанский захватил у герцога Миланского город Новару, и поэтому мог быть уверен в том, что венецианцы объявят ему войну, поскольку от их имени я передал ему, что если он начнет военные действия против герцога Миланского, то они окажут тому всяческую помощь по недавно заключенному договору о лиге, и они уже держали наготове большое войско.

Следует иметь в виду, что, когда лига была создана, герцог Миланский задумал захватить Асти, полагая, что там никого нет; но благодаря моим письмам, о которых я говорил, герцог Бурбонский ускорил посылку туда людей. Первыми пришли туда около 40 копий из отряда маршала де Жье, что оставались во Франции, и они поспели вовремя, а за ними подошли 500 пехотинцев, посланных Маркизом Салуццо.

Это заставило остановиться людей герцога Миланского, которых вел мессир Галеаццо да Сан-Северино, и они расположились в замке, которым герцог Миланский владел в полулье от Асти. Мало-помалу к Асти подошло около 350 наших кавалеристов и дворян из Дофине и почти две с половиной тысячи швейцарцев и вольных лучников из Дофине; всего собралось примерно 7500 человек. Однако они слишком долго собирались и совсем не помогли нам в том деле, ради которого были вызваны, т. е. в поддержке короля, ибо вместо того, чтобы помочь королю, они сами стали нуждаться в помощи. Сеньору Орлеанскому и его капитанам было предписано ничего не предпринимать против герцога Миланского, а лишь охранять Асти и выйти навстречу к королю к реке Тичино, чтобы помочь ему переправиться, ибо это была единственная река, лежавшая на его пути. Следует сказать, что герцог Орлеанский не ходил в поход дальше Асти, где был отставлен королем, и ему, несмотря на предписание короля, пришла в голову соблазнительная мысль захватить город Новару, что в 10 лье от Милана. Он был принят там с большой радостью и гвельфами, и гибеллинами, а помогла ему во всем этом маркиза Монферратскэя.

Замок Новары продержался два или три дня; если бы герцог Орлеанский пошел сам или направил своих людей к Милану (а предложений подобного рода было предостаточно), то его и туда бы впустили и приняли даже с большей радостью, нежели в его собственном замке Блуа, как рассказывали мне наиболее могущественные люди Миланского герцогства. Он мог бы это сделать без опасений в первые три дня, поскольку люди герцога Миланского еще находились в Анонс, возле Асти, когда была взята Новара, и подошли к поваре лишь через четыре дня; но, вероятно, он не доверял получаемым известиям об их продвижении.

ГЛАВА V

Из Сиены король направился в Пизу, о чем вы уже слышали и знаете, что там произошло; из Пизы он прошел в Лукку, где был хорошо встречен горожанами. Он пробыл там два дня и пошел в Чьетросанту, которую держал Антраг, при этом король совсем не боялся ни врагов, ни друзей. Между Луккой и этой крепостью была прекрасная горная местность, которую легко было бы защитить силами пехоты, но его противники еще не собрались. Возле Пьетросанты есть проход между потоком Серавецца и скалами с одной стороны и очень глубокими приморскими болотами — с другой, где нужно идти дорогой не шире пруда; и этого перехода от Пизы до Понтремоли я боялся больше всего, ибо был наслышан о том, что достаточно здесь поставить поперек повозку и два добрых орудия, чтобы небольшим числом людей полностью преградить нам путь.

Из Пьетросанты король пошел в Сарцану, и там кардинал Сан-Пьетро-ин-винколи предложил поднять восстание в Генуе и направить туда наших людей. Вопрос этот обсуждался на совете (я присутствовал на нем наряду с множеством придворных и капитанов), где было единогласно решено, что это не имеет смысла, ибо если король выиграет сражение, то Генуя сама склонится перед ним, а если проиграет, то ее не удастся удержать. И это был первый случай, когда я услышал, что они считают сражение неизбежным. Королю было доложено о принятом решении, но, невзирая на него, он направил в Геную монсеньора де Бресса, ставшего впоследствии герцогом Савойским, моего свояка сеньора де Бомона де Полиньяка(12) и сеньора д'Обижу из Амбуазского дома с 20 кавалеристами, набранными по приказу, и 1500 арбалетчиками, прибывшими совсем свеженькими морем из Франции. Я поразился: неужели у столь юного короля нет добрых советников, которые решились бы объяснить ему, в сколь опасное положение он ставит тем самым самого себя. А что до меня, то, кажется, он мне совсем не верил.

У нас был небольшой флот, состоявший примерно из восьми галер, который пришел из Неаполя под командованием губернатора Дофине монсеньора де Мьолана и Этьена де Нева из Монпелье. Он подошел к Специи и Рапалло в то время, о котором идет речь, и был разбит на том самом месте, где наши люди в начале похода нанесли поражение королю Альфонсу, причем разбит теми, кто в этом первом сражении был на нашей стороне, а именно — мессиром Алоисом Фьеско и мессиром Джованни Адорно, увезшими теперь свою добычу в Геную. Было бы лучше, если б люди с этих судов оставались при нас, но даже и с ними нас было бы мало. Монсеньор де Бресс и этот кардинал расположились в предместьях Генуи, полагая, что в городе начнется возмущение в их пользу; но герцог Миланский вместе с правившим там домом Адорно и с Джаном-Алоисом Фьеско, мудрым рыцарем, разместили своих людей так, что наше сухопутное войско ввиду малочисленности оказалось под угрозой разгрома, постигшего уже наш флот; и если оно уцелело, то лишь потому, что правители Генуи не осмелились выйти из города, опасаясь, как бы не поднялись Фрегозо(13) и не закрыли им ворота. Наши люди с большим трудом добрались до Асти и не участвовали в сражении, которое было дано королем, где они были бы весьма кстати.

Из Сарцаны король вынужден был пойти в Понтремоли, к подножью гор. Этот город и замок были довольно сильными и расположены в недоступной местности, и если бы там было достаточно защитников, то нам бы их было не взять. Но, очевидно, брат Джироламо сказал мне правду, когда предрекал, что господь будет руководить королем, пока тот не окажется в безопасности, ибо его враги как будто ослепли и поглупели, не став защищать этот замок.

В городе было 300 или 400 пехотинцев, и король направил туда свой авангард под командованием маршала де Жье, с которым был мессир Джан-Джакомо Тривульцио, влиятельный дворянин из Милана, добрый капитан и благородный человек, яростный враг герцога Миланского, изгнавшего его в Неаполь, где он и был принят на королевскую службу после бегства короля Ферранте; с его помощью город был взят без единого выстрела, и гарнизон ушел из него.

Но тут случилась серьезная беда, ибо швейцарцы вспомнили, как во время последнего посещения города герцогом Миланским между ними и жителями произошла большая драка, о которой я упоминал, и в ней было убито почти 40 немцев; в отместку они, несмотря на капитуляцию, перебили всех мужчин, разграбили город и подожгли его, уничтожив припасы и все прочее, при этом погибло более десятка самих швейцарцев, напившихся пьяными; и маршал не знал, как и удержать их. Они осадили также замок, чтобы схватить находившихся внутри людей, которые были слугами мессира Джана-Джакомо Тривульцио, разместившего их, когда ушел гарнизон; и потребовалось, чтобы король лично послал туда людей, дабы разогнать швейцарцев. Разрушение этого города нанесло немалый урон и нашей чести, и нашим припасам, значительное количество которых оказалось уничтожено в то время, когда мы остро нуждались в них, хотя местное население и не было враждебно к нам настроено, за исключением жителей городских окрестностей, которым мы причиняли зло.

Если бы король пожелал прислушаться к предложениям мессира Джана-Джакомо, то многие города и дворяне перешли бы на его сторону, ибо тот хотел, чтобы король всюду вывесил штандарты находившегося в руках сеньора Лодовико малолетнего сына герцога Миланского Джана-Галеаццо, умершего в Павии, о чем я выше рассказывал. Но король не пожелал этого сделать из любви к монсеньору Орлеанскому, который претендовал и претендует на это герцогство. Король прошел дальше Понтремоли и расположился в небольшой долине, где не было и десятка домов, названия которой я не знаю(14); он провел там — непонятно почему(15) — пять дней, очень голодных, в 30 лье от нашего авангарда, ушедшего вперед; кругом были очень высокие и крутые горы, через которые никогда ранее не проходила мощная артиллерия, как пушки и тяжелые кулеврины, которые мы тогда перетащили. В свое время герцог Галеаццо(16) провез через них четыре фальконета или других орудия того же веса — около 500 фунтов, и местное население было этим поражено.

ГЛАВА VI

Нужно рассказать и о герцоге Орлеанском, который, взяв замок Новара, потерял там несколько дней и затем отошел к Виджевано. Два городка, расположенных поблизости, прислали к нему людей с предложением войти в них, но он отказался и поступил мудро. Жители же Павии дважды присылали к нему людей, и в этом случае ему следовало бы прислушаться. Возле Виджевано он оказался перед лицом всей армии герцога Миланского, которую вели братья Сан-Северино, которых я столь часто упоминал. Городок этом был захудалым, хуже Канда(17); я посетил его немного позже, когда в нем собрались герцог Миланский и военачальники, и они мне показали то место, где стояли в боевом порядке оба войска. Миланцы держались близ города и в самом городе, и если бы герцог Орлеанский продвинулся еще на 100 шагов, они бы ушли за реку Тичино, через которую соорудили большой лодочный мост и уже стояли на берегу, готовые к переправе. Я видел также разрушенную земляную насыпь, которую они сделали со стороны реки для прикрытия переправы, намереваясь покинуть город и замок, что явилось бы для них немалой потерей. Это было излюбленное место герцога Миланского, где самая великолепная охота на птиц всякого рода, какую я только знаю.

Но монсеньеру Орлеанскому случайно показалось, что он в опасности, и, решив что и без того уже многого добился, он отступил в местечко Трекате, с сеньором которого, имевшим поручение от герцога Миланского, я беседовал несколько дней спустя. В Трекате к герцогу Орлеанскому прибыли представители от наиболее значительных лиц Милана и предложили ему войти в город, обещая дать в залог своих детей. И они без труда впустили бы его, ибо позднее влиятельнейшие особы города рассказывали мне (но герцог Орлеанский этого не знал), что герцогу Миланскому не удалось бы найти достаточно людей, чтобы обороняться в миланском замке, и что знать и народ желали уничтожения этого дома Сфорца. Об этих переговорах мне рассказывали также герцог Орлеанский и его люди, но он не очень-то доверял этим предложениям и ему не хватало человека, который бы разбирался в этих делах лучше него, а кроме того, не было единодушия и среди его капитанов.

К войску герцога Миланского присоединилось около двух тысяч немцев, приведенных мессиром Фредериком Капеллером, уроженцем графства Феррета, и это придало смелости и мессиру Галеаццо, и другим; и они пошли к Трекате, чтобы дать бой герцогу Орлеанскому, но герцог отказался вступить в сражение, хотя его войско было более многочисленным, чем миланское. Возможно, его капитаны не пожелали рисковать, опасаясь, что, проиграв, они могут погубить короля, от которого они не имели никаких вестей, ибо противник охранял все дороги. И все войско герцога Орлеанского ушло в Навару, где очень дурно распорядилось снабжением — как сохранением имевшихся запасов, так и поставкой дополнительного хлеба в город, хотя в округе можно было бы достать хлеб даже без денег, и впоследствии в городе ощутили сильную нехватку его. А их враги расположились в полулье от них.

ГЛАВА VII

Я уже говорил, что король остановился в долине за Понтремоли, где без всякой надобности наше войско провело, сильно голодая, пять дней. Там наши немцы, виновники великих бесчинств в Понтремоли, боявшиеся немилости и гнева короля, совершили похвальное дело: они по своему почину пришли и предложили перетащить артиллерию через эти удивительные годы (я называю их так потому, что они очень высокие и крутые и там нет прохоженных путей; я видел все самые высокие горы Италии и Испании, и через другие горы перетащить артиллерию было бы гораздо легче). И предложили это на условии, что король простит им то, что они натворили. У нас было 14 тяжелых и мощных артиллерийских орудий. По выходе из долины дорога поднималась круто вверх, и я видел, что мулы шли по ней с большим трудом. Немцы попарно ухватились за крепкие веревки, сразу по 100 и 200 человек, и когда одни уставали, их сменяли другие. Кроме того, были использованы и лошади из конной артиллерийской тяги и по одной лошади дал каждый человек из королевской свиты, у кого были лошади в обозе, чтобы быстрее преодолеть горы; но если бы не немцы, лошади не смогли бы пройти.

По правде говоря, немцы не только перетащили артиллерию — без них наше войско вообще бы не прошло. Так что они оказали большую помощь, правда, они испытывали столь же большую необходимость и столь же острое желание перейти горы, сколь и другие; они натворили множество бед, но добро, сделанное ими, искупило содеянное зло. Самым сложным был, однако, не подъем, а спуск, ибо за вершиной сразу же начиналась долина (ведь дорога была такой, какой создала ее природа, совершенно неустроенной), и лошадей, и людей приходилось поддерживать с противоположного ската, что было несравненно более тяжким делом, чем подъем, причем постоянно требовались то плотники, то кузнецы, а когда какое-либо орудие срывалось, то нужны были огромные усилия, чтобы его поднять. Некоторые считали, что лучше уничтожить всю тяжелую артиллерию, чтобы быстрее продвигаться, но король ни за что не согласился на это.

Маршал де Жье, находившийся в 30 милях от нас, торопил короля, и мы соединились с ним через три дня(18). Враги разбили напротив него, по меньшей мере в полулье, прекрасный лагерь, и они бы победили, если бы напали сначала на маршала, а потом на нас. Он расположился в Форново (что значит «новая дыра»)(19), доброй деревушке у основания горы при выходе на равнину, чтобы не стить, дабы нас атаковали в горах. Но у нас был лучший страж, он,— сам господь бог внушил нашим врагам иной план. Их алчность была столь велика, что они решили подождать нас на равнине чтобы ничто из добычи не ускользнуло от них; ибо они считали, что с гор мы могли бы бежать к Пизе, во флорентийские крепости, но они заблуждались, так как мы отошли от них слишком далеко, и кроме того, если бы дело дошло до схватки и мы бы бежали, то они смогли бы успешно нас преследовать, ибо знали дороги лучше нас

Со своей стороны мы пока что воздерживались вступать в бой; но маршал де Жье сообщил королю, что когда он перешел горы, то отправил 40 всадников к войску врага на разведку и они были отброшены стратиотами, которые убили одного дворянина по имени Ле Беф, отрезали ему голову, подвесили к вымпелу копья и отвезли своему проведитору, чтобы получить за нее один дукат(20).

Стратиоты напоминают мусульманских конников, и одеты они и вооружены, как турки, но на голове не носят уборов из полотна, называемых тюрбанами; люди они суровые и круглый год спят на открытом воздухе, как и их лошади. Они все греки, приходящие из тех мест, которыми владеют венецианцы; одни из Наполи-ди-Романия в Морее, а другие из Албании, из-под Дураццо. У них хорошие турецкие лошади. Венецианцы доверяют им и постоянно держат их на службе. Я видел их всех, когда они высадились в Венеции и им был устроен смотр на острове, где расположено аббатство Сан-Николо; их было почти полторы тысячи. Люди они храбрые, и сражаться с ними нелегко.

Стратиоты гнались за нашими всадниками, как я сказал, до месторасположения маршала, где стояли немцы, убили троих или четверых из них и захватили с собой их головы, ибо таков их обычай. Когда венецианцы воевали с Мухаммедом Оттоманским, отцом нынешнего Турка, то он не желал брать пленных и давал дукат за голову противника, и венецианцы стали делать то же самое; и полагаю, что этим они хотели навести страх на войско противника. Но стратиоты, в свою очередь, были сильно напуганы артиллерией, ибо когда выстрелили из фальконета и убили одну из их лошадей, то они, не привыкшие к такому, сразу же отступили. Но, отступая, они схватили одного из капитанов наших немцев, который без оружия сел на лошадь посмотреть, ушли ли они, и был сражен их копьями. Этого мудрого человека отвезли к маркизу Мантуанскому, главному капитану венецианцев, при котором были его дядя сеньор Родольфо Мантуанский и граф Каяццо, военачальник герцога Миланского, хорошо знавший пленного капитана. Нужно сказать, что все их войско было в боевой готовности, по крайней мере те, кто собрался, ибо пришли еще не все, хотя сбор начался за восемь дней до того. Так что если бы не долгие беспричинные стоянки, о которых я говорил, то король смог бы спокойно и безопасно вернуться во Францию; но господь распорядился иначе.

ГЛАВА VIII

Маршал, опасаясь, что его будут атаковать, поднялся в горы, и при нем было, как он мне рассказывал, не более 160 кавалеристов и 800 немцев, ибо от нас помощи ему ждать было нечего, поскольку из-за трудностей, связанных с передвижением артиллерии, мы подошли только через полтора дня после того; и в пути король останавливался в домах двух небогатых маркизов.

Поднявшись в горы, чтобы дождаться нас, находившихся еще довольно далеко, наш авангард пребывал в беспокойстве. Однако господь, всегда желавший спасти наше войско, и на сей раз помутил разум врагам. Граф Каяццо спросил у нашего взятого в плен немца, кто командует авангардом, и тот сказал. Он спросил также о нашей численности, хотя сам все знал не хуже, поскольку во время всего похода был на нашей стороне. И немец преувеличил наши силы, сказав о 300 кавалеристах и 1500 швейцарцах. В ответ граф заявил, что он лжет, и что во всей нашей армии не наберется более трех тысяч швейцарцев, и что половину из них послать вперед не могли. Пленник был отправлен в шатер маркиза Мантуанского, а они стали между собой совещаться о том, как атаковать маршала. Но маркиз: поверил в число, названное нашим немцем, и сказал, что у них нет столь хороших пехотинцев, как наши немцы, и что еще не все собрались, а сражаться без отсутствующих опасно; и что если они будут отбиты, то Синьория придет, пожалуй, в гнев, так что лучше дождаться нас на равнине, поскольку мы не сможем пройти иначе, как только у них на виду. Его мнения придерживались и оба проведитора, с которыми никто не осмеливался спорить.

Хотя другие утверждали, что, разбив авангард, они возьмут и короля, тем не менее все быстро согласились с тем, что следует подождать нашу армию на равнине, полагая, что тогда никто не сможет ускользнуть. Я узнал об этом совещании от них самих, когда вместе с маршалом де Жье впоследствии беседовал с ними. Таким образом, уверенные, что через день или чуть позже король перейдет горы и расположится в деревне Форново, они отошли к своему лагерю. Тем временем подошли и остальные их люди; и мы могли продвигаться лишь у них на виду — настолько узким было то место.

Спускаясь с гор, мы обозревали Ломбардскую равнину, одну из самых благодатных, красивых и густонаселенных в мире. И хотя она считается равниной, ездить по ней тяжело, поскольку она вся изрыта оврагами, как и Фландрия, и даже больше; но земля ее лучше и плодороднее, и дает она как добрую пшеницу, так и хорошее вино и Фрукты; при этом они никогда не оставляют земли под паром. Из-за сильного голода и тягот, что мы претерпели, в пути по выходе из Лукки, нам доставляло истинное удовольствие любоваться этой равниной. При спуске артиллерия доставляла чрезвычайные хлопоты, настолько дорога была крутой и неудобной. С высоты было видно войско противника со множеством палаток и шатров, казавшееся очень большим, каким оно и было на самом деле; венецианцы выполнили то, о чем они через меня сообщили королю, сказав, что герцогом Миланским они поставят 40 тысяч человек; ибо если там и не было столько, то недоставало немногого, ибо собралось 35 тысяч солдат, четыре пятых из которых принадлежали Святому Марку(21). Там было около 2600 кавалеристов в доспехах, и при каждом из них конный арбалетчик и другие вооруженные люди, так что на одного кавалериста приходилось четыре конника(22). А стратиотов и легких конников насчитывалось пять тысяч, остальные же были пехотинцами, и они расположились в хорошо укрепленном и защищенном сильной артиллерией месте.

ГЛАВА IX

Король спустился с гор около полудня и расположился в деревне Форново; и это был пятый день июля 1495 года, воскресенье. Мы нашли там большое количество хлеба, вина и фуража для лошадей. Народ повсюду встречал нас радушно (и никто из добропорядочных людей не причинял ему зла) и приносил пищу: маленькие очень черные хлебцы, весьма дорогие, вино, на три четверти разбавленное водой, и немного фруктов; все это доставляло радость армии.

Я кое-что купил, но велел испробовать все в моем присутствии, ибо было подозрение, что эти припасы оставлены, дабы отравить наше войско, так что поначалу никто к ним не прикасался. А два швейцарца погибли, попив воды; их схватил озноб, и они умерли в канаве, что вызвало у людей еще большие опасения. Но еще до полуночи все начали есть, сначала лошади, а затем и люди, и чувствовали себя хорошо. По этому случаю следует сказать о честности итальянцев, ибо мы нигде не обнаружили яда; но если бы они пожелали к нему прибегнуть, то в этом походе мы с большим трудом смогли бы уберечь себя.

Мы прибыли, как Вы слышали, в воскресенье в полдень; король спешился и выпил воды, многие из знатных людей съели по куску хлеба; полагаю, что в этот час ничего съестного уж больше не осталось, поскольку местный хлеб мы еще не осмеливались есть.

Сразу же после обеда к самому войску подскочило несколько стратиотов, вызвав у нас переполох; ибо наши люди их еще не видели. Вся армия в полном порядке приготовилась к бою, разделившись на три части: авангард, средние войска и арьергард; от одного строя до другого не было и полета ядра, так что они легко могли прийти друг другу на помощь. Но тревога оказалась напрасной, и все разошлись; однако до наступления ночи тревоги возникали еще раз или два. У нас палаток и шатров было мало, и наш лагерь раскинулся в их сторону, поэтому достаточно было и 20 стратиотов, чтобы поднять панику, тем более что они не отходили от края нашего лагеря, скрываясь в расположенном там леске.

Мы находились в долине между двумя небольшими холмами, и по ней протекала река, которую можно было перейти вброд, если не было паводков, что в этом краю случаются быстро и неожиданно, до длятся недолго; такие речки называются потоками. Долина была каменистой, усеянной большими камнями, что мешало лошадям; а в ширину она была около четверти лье. На одном из холмов, что справа, расположились наши враги, и нам нужно было пройти мимо них по другой стороне реки; до их войска было, кажется, пол-лье. Был и другой путь — подняться на левый холм, ибо в тот момент мы находились на их стороне реки(23), но такое движение выглядело бы как отступление.

За два дня до того мне было сказано, чтобы я переговорил с ними (ибо и самые мудрые начали испытывать тревогу) и кого-нибудь взял с собой, дабы произвести подсчеты и разузнать положение их дел. Я весьма неохотно взялся за это (к тому же я не мог идти без охранной грамоты), но ответил, что имею добрую договоренность с проведиторами, достигнутую после отъезда из Венеции в тот вечер, когда я прибыл в Падую, и что уверен в их согласии вступить со мной в переговоры на полпути от одного войска к другому; но сказал также, что, предложив им прийти на встречу, я лишь придам им смелости и что вообще мне слишком поздно это поручили.

В то воскресенье, о котором идет речь, я написал проведиторам (одного звали мессир Лука Пизани, а другого — мессир Марко Тревизано) и попросил их, чтобы один из них пришел переговорить со мной в безопасное место, как они мне предложили сделать при отъезде из Падуи, о чем выше было сказано. Они ответили, что сделали бы это с большей охотой, если бы мы не начали войну против герцога Миланского, но тем не менее один из них или оба — как уж они решат — придет в определенное место на полпути между нами. Этот ответ я получил в воскресенье вечером, но никто из доверенных лиц короля его не оценил. Я же боялся брать на себя слишком много, чтоб не сочли трусостью то, что я тороплюсь с переговорами, и в тот вечер не стал ими заниматься, хотя охотно помог бы королю и всей нашей армии выйти из тяжелого положения, если бы смог это сделать, не навлекая на себя опасности.

Около полуночи кардинал Сен-Мало, перед этим разговаривавший с королем (а мой шатер был рядом с королевским), сказал мне, что утром король выступает и что он пройдет вдоль лагеря противника, даст по нему несколько артиллерийских залпов, чтобы ошеломить врага, и, не останавливаясь, двинется дальше. Я уверен, что это было предложение самого кардинала, человека, ничего не разумеющего в таких вещах и слишком неопытного, чтобы судить о них; королю следовало бы собрать на совет самых мудрых людей и капитанов, но за время обратного похода я лишь трижды видел, Как собирался совет, после чего поступали наперекор принятым решениям. Я сказал кардиналу, что если подойти к их войску на столь близкое расстояние, чтобы можно было открыть огонь, то немыслимо избежать схватки, и что ни тем, ни другим не удастся удержать ся и не вступить в бой, и что это решение идет вразрез с начатыми мной переговорами.

Мне было совсем не по душе присоединяться к такому решению но мое положение с начала царствования этого короля было таково, что я не осмеливался противоречить, чтобы те, кого он наделил властью, не сделались моими врагами; а ведь он, наделяя властью не знал никакой меры

В эту ночь еще дважды поднималась тревога, и все потому, что против стратиотов не приняли мер, какие следует принимать против легкой конницы; ведь 20 пеших кавалеристов со своими лучниками всегда бы остановили две сотни стратиотов, но дело это было для нас еще новым. Той ночью разразилась на диво сильная гроза, и гром и молнии были такими, что и передать невозможно; казалось, будто разверзлись твердь и небеса, знаменуя пришествие страшных бед. Ведь мы находились у подножия высоких гор, летом, в жаркую пору; и хотя гроза — явление природное, все равно было страшно, тем более когда ощущаешь себя в опасности перед лицом столь многочисленного противника, обойти которого не было никакой возможности, и оставалось лишь принять сражение, располагая небольшим числом людей. Ведь у нас имелось — худых ли, хороших — не более девяти тысяч человек, из которых две тысячи составляли королевская свита и слуги знатных людей в армии. А пажей, обозкую прислугу и прочих подобных людей я совсем не принимаю в расчет.

ГЛАВА X

В понедельник утром, около семи часов, в шестой день июля 1495 года, король сел на лошадь и несколько раз велел позвать меня. Я подошел к нему; он был при полном вооружении, на самой красивой лошади, какую мне только приходилось видеть в своей жизни; звали ее Савойя. Некоторые говорили, что это была лошадь де Бресса, подаренная ему герцогом Карлом Савойским; она была вороной, всего с одним глазом и не очень крупная, под стать росту седока. И казалось, что это совсем другой человек, а не тот юноша, каким создала его природа, если судить по его внешнему виду и нраву; ведь он и по сей день говорит очень робко (ибо воспитан был в большом страхе) и роста невысокого, но эта лошадь придала ему величие; и лицо у него стало внушительным, и цвет его приятным, а речь — уверенной и мудрой. И я подумал, вспомнив о брате Джироламо, что тот сказал правду, что руководить королем будет сам господь и что в пути его ждут трудности, из которых он выйдет, сохранив свою честь.

Король сказал мне, что если противник согласится вступить е переговоры, то чтобы я начал их; и он назначил для переговоров присутствовавшего при этом кардинала и маршала де Жье, который вряд ли мог заниматься ими, поскольку командовал в то утро авангардом, который доверили ему ввиду разногласий между графом Нарбоннским и де Гизом: они уже несколько раз были командующими и каждый из них утверждал, что настал его черед вести авангард. Я ответил королю: «Сир, я охотно займусь этим, но только мне никогда не приходилось видеть, чтобы две столь большие армии, сошедшиеся так близко, разошлись без боя».

Вся наша армия вышла на берег, построилась в боевом порядке, один строй возле другого, как в предыдущий день; мне эта военная мощь казалась очень незначительной в сравнении с тем, что я видел у герцога Карла Бургундского или у отца молодого короля. Я и кардинал отошли по берегу в сторону и продиктовали письмо двум вышеназванным проведиторам (писал его доверенный секретарь короля Роберте); кардинал сказал, что заботиться о мире — обязанность, подобающая его должности и сану, так же как и моей должности посла, недавно прибывшего из Венеции, тем более что я уже принимал на себя функции посредника; мы написали им, что король не имеет намерения причинять кому-либо ущерб и что он хочет лишь пройти своей дорогой, и потому если они пожелают вступить в переговоры и прийти на встречу, как было условлено за день до этого, то мы будем рады и употребим все силы на благо мира.

Со всех сторон начались уже стычки; поскольку мы продвигались шагом той дорогой, что проходит мимо них по другому берегу реки(24), как я говорил (от нас до них было, пожалуй, четверть лье, и все их войско выстроилось в боевом порядке, ибо, по своему обычаю, они устраивают столь большой и просторный лагерь, что очень быстро наводят порядок и принимают боевое положение), они послали часть стратиотов, конных арбалетчиков и кавалеристов, чтобы те, двигаясь незаметно, заняли деревню, из которой мы вышли, переправились там через речку и ударили по нашему большому обозу, состоявшему, полагаю, из более чем шести тысяч вьючных животных — мулов, лошадей и волов. Противник за несколько дней до того столь хорошо расставил свои силы, что лучше и не придумаешь, причем таким образом, чтобы атаковать короля со всех сторон и в случае Нашего разгрома не дать ускользнуть ни одному человеку. И те, о ком я сказал, напали на наш обоз.

А по левому берегу наступали маркиз Мантуанский со своим дядей, сеньором Родольфо, граф Бернардино да Монтоне и весь цвет их армии, числом до 600 кавалеристов, как они мне впоследствии рассказывали. Все в доспехах, с плюмажами, длинными копьями и в сопровождении многочисленных конных арбалетчиков, стратиотов и пехотинцев, они с правого берега перешли на левый, чтобы ударить нам в хвост. На маршала де Жье с нашим авангардом двинулся граф Каяццо примерно с 400 кавалеристами, с таким же сопровождением и с большим числом пехотинцев. За ним шел другой отряд, Почти в 200 кавалеристов, который вел сын мессира Джованни Бен-Тивольо, сеньора Болоньи, молодой и неопытный человек (им, как и нам, не хватало опытных военачальников); он должен был ударить по авангарду после графа Каяццо. Такой же второй отряд шел и за маркизом Мантуанским, и с той же целью, а вел его мессир Антонио Урбино, незаконный сын герцога Урбинского. Еще два больших отряда осталось у них в лагере. Все это я знаю от них самих ибо со следующего дня начал переговоры с ними и многое видел собственными глазами. Венецианцы не хотели рисковать всеми своими силами и оставлять лагерь незащищенным, но им стоило ввести в бой все свое войско, если уж они начали сражение.

Я ненадолго отвлекусь, чтобы рассказать, что случилось с письмом, отправленным мною и кардиналом с одним трубачом. Оно было получено проведиторами; но когда они его прочитали, наша артиллерия, до сего времени молчавшая, начала вести огонь, на который сразу же ответила их артиллерия, которая была хуже нашей. Проведиторы немедленно послали нашего трубача обратно, а вместе с ним маркиз отправил и одного своего с сообщением, что они рады будут вступить в переговоры, но при условии, что наша артиллерия замолчит, как и их собственная.

Я был тогда при короле, разъезжавшем взад и вперед, и велел этим двум трубачам поехать остановить артиллерийскую стрельбу, и те передали фельдцейхмейстеру, чтобы он больше не стрелял. На короткое время огонь с обеих сторон прекратился. Но неожиданно они вновь сделали выстрел, и наша артиллерия ответила еще более мощным огнем, поскольку подвезли еще три орудия. Когда эти два трубача опять приехали в их лагерь, то, поскольку они решили сражаться, нашего трубача арестовали и отвели в палатку маркиза. Граф Каяццо сказал, как я знаю от присутствовавших при этом, что не время вести переговоры, раз мы наполовину разбиты; и один из проведиторов, который мне и рассказывал об этом, согласился с ним, а другой — нет; маркиз также поддержал его, но его дядя, который был добрым и мудрым человеком, любившим нас и против своей воли поднявшим против нас оружие, всеми силами воспротивился. Однако в конце концов они все согласились с тем, что нужно начать сражение.

ГЛАВА XI

Надо сказать, что король включил в авангард все свои главные силы: тот насчитывал примерно 350 кавалеристов и три тысячи швейцарцев, и на него уповало все наше войско. А кроме того, король велел спешиться и присоединиться к авангарду 300 лучникам и 200 конным арбалетчикам, причем все эти люди были из его охраны, так что он тем самым нанес ущерб самому себе. К ним присоединили и прочих пехотинцев, которых было немного; с нашими немцами шли брат герцога Клевского монсеньор Анжильбер Клевскии и Лорне, а командовал немцами бальи Дижона. Артиллерия двигалась впереди них. Здесь были бы весьма кстати те, кого оставили во флорентийских землях и послали в Геную вопреки всеобщему мнению.

Наш авангард подошел на очень близкое расстояние к их лагерю, и он потому и был усилен, что мы полагали, что он первым начнет бой. Два других наших соединения шли вдалеке и не могли быстро прийти на помощь авангарду, как за день до этого. А маркиз уже вышел на берег и переправился на нашу сторону реки, оказавшись прямо за спиной у нас, в каких-то четверти лье от арьергарда; итальянцы двигались тихим шагом и тесно сомкнутыми рядами, что представляло собой удивительно красивое зрелище. Король, развернувшись спиной к авангарду, поскакал к арьергарду. Я держался вместе с кардиналом, ожидая ответа от проведиторов; сказав ему, что время забав прошло, я поехал к королю. По дороге я потерял пажа, бывшего моим двоюродным братом, камердинера и лакея, следовавших за мной на небольшом расстоянии, но я не видел, чтобы их убили.

Не проехав и 100 шагов, я услышал, что в той стороне, куда я направлялся, поднялся шум. Это были стратиоты, налетевшие на обоз и на те три или четыре дома, где останавливался король; они убили там или ранили четверых либо пятерых человек, а остальные убежали. Но из погонщиков вьючных животных они перебили почти сотню и учинили страшный беспорядок в обозе. Когда я подъехал к королю, то он посвящал кого-то в рыцари(25); но враги были уже совсем рядом, и ему пришлось остановиться. Я услышал, как бурбонский бастард Матье, которому король очень доверял, и один простой, но добропорядочный дворянин по имени Филипп дю Мулен закричали королю: «Уходите, сир, уходите!» — и заставили его отъехать к войску под его знамя. В какой-то момент, как я видел, король оказался ближе всех, исключая этого бастарда, к противнику, примерно в 100 шагах, почти без охраны и сопровождения, и случилось это менее чем через четверть часа после того, как я подъехал. А ведь его предшественники не появлялись на поле боя и имели лучшую охрану. Но в конце концов хорошо охраняется тот, кого оберегает бог, а им руководил сам господь, как истинно пророчествовал брат Джирламо.

Арьергард стоял по правую руку от короля, чуть вдалеке, и ближе всего к нему с этой стороны был отряд Робине де Фрамезеля, состоявший из 80 копий герцога Орлеанского, и отряд сеньора де ля Тремойля, насчитывавший около 40 копий. В толпе этих кавалеристов было также 100 шотландских лучников. Я же находился с левой стороны, где стояли дворяне с жалованьем в 20 экю и другие люди Королевского дома, а также пансионарии. Ради краткости я не буду перечислять капитанов, но командовал арьергардом граф де Фуа.

Как я сказал, четверть часа спустя после моего прибытия король оказался очень близко от врагов; их кавалеристы с копьями наперевес тронулись легким галопом и ударили по нашим двум отрядам. Но эти отряды, действуя одновременно вместе с шотландскими лучниками, отбили их, и королъ лично принимал в этом участие. Левое же крыло, где был я, ударило по ним с фланга; воспользовавшись тем большим преимуществом, что можно было атаковать с двух сторон, мы нанесли им мощный удар. Стратиоты же, шедшие у них в хвосте, как только увидели, что наши мулы и сундуки несутся к нашему авангарду, настигаемые другим отрядом стратиотов, сразу же бросились тоже в погоню за обозом, оставив без прикрытия свою кавалерию; несомненно, что если бы они бросили против нас еще 1500 легких кавалеристов, вооруженных своими страшными мечами, то при своей малочисленности мы были бы полностью разбиты. Однако господь помог нам, и, нанеся удар копьями, итальянцы сразу же почти все бросились назад, а их пехота устремилась вдоль берега.

В тот самый момент, когда они ударили по нашим отрядам, граф Каяццо атаковал авангард; но до схватки дело не дошло, ибо, не успев скрестить копья, итальянцы испугались и бежали. Наши немцы схватили 15 или 20 из них за уздечки коней и убили, а остальные ушли, почти не преследуемые, поскольку маршал более всего заботился о том, чтобы не разъединять свои силы, ибо довольно близко от себя видел другой отряд противника. Однако кое-кто все же бросился в погоню, и часть бегущих, с мечами в руках, ибо копья они побросали, помчалась той дорогой, по которой прошли мы,— по берегу реки.

Следует вам сказать, что те, кто атаковал короля, были удивительно легко отбиты и обращены в бегство и мы устремились в погоню за ними. Одни из них побежали в деревню, откуда ушли мы, другие — более коротким путем к своему войску; и преследовали их все, кроме короля. Он остался на том же месте с немногими людьми, подвергая себя опасности, поскольку мы оторвались от него. Одним из первых был убит сеньор Родольфо Мантуанский, дядя маркиза; он должен был дать знать мессиру Антонио Урбино, когда тому следует вступать в бой, ибо они полагали, что дело будет долгим, как обычно бывает у них в Италии. Полагаю, что мессир Антонио не получил никакого сигнала к выступлению, и этим можно извинить то, что он не принял участия в сражении. Нас сопровождало множество слуг и лакеев, и они, окружив итальянских кавалеристов, перебили многих из них — ведь они все были с топорами в руках, которыми рубили деревья для устройства лагеря, и ими они разбивали забрала шлемов и сильными ударами в голову убивали их, ибо иначе убить кавалериста было очень трудно, настолько шлемы были прочными, и я не видел, чтобы кого-либо из них убили иначе, как только втроем или вчетвером. Много подвигов было совершено и длинными мечами, которыми вооружены были наши лучники и слуги. Король некоторое время оставался на том же самом месте, где была проведена атака, не желая ни участвовать в погоне, ни присоединяться к авангарду, ушедшему вперед. Около себя он оставил семерых или восьмерых молодых дворян. Он, будучи в первых рядах, счастливо избежал опасности во время первого натиска, хотя бастард Бурбонский был схвачен чуть ли не в 20 шагах от него и увезен в лагерь противника.

ГЛАВА XII

Итак, король остался на том месте, о котором я сказал, со столь малой охраной, что при нем и был-то один лишь его камердинер по имени Антуан дез Обю, человек слабый и плохо вооруженный, а остальные отъехали немного в сторону, как рассказывал мне тем же вечером сам король в их присутствии, отчего они должны были испытывать сильный стыд за то, что бросили его. Однако они вовремя подоспели к нему, когда на него с камердинером напал небольшой отряд разбитых кавалеристов, скакавших вдоль берега и увидевших, что возле него нет людей. У короля была лучшая лошадь в мире, но он, тронувшись с места, стал защищаться; в этот момент и подскочили его люди, что были невдалеке, и обратили итальянцев в бегство. И тогда король, вняв совету, поскакал к авангарду, который стоял на месте, что для короля было очень кстати; однако если бы авангард продвинулся вперед еще на 100 шагов, то он заставил бы бежать все войско противника. И одни говорили, что ему следовало бы это сделать, а другие — что нет.

Наш отряд, пустившийся в погоню, достиг почти края их лагеря со стороны Форново, и я не видел, чтобы кому-либо из наших был нанесен хоть один удар, кроме Жульена Бурнеля, свалившегося замертво от удара одного бежавшего итальянца; правда, он был плохо вооружен. Там мы остановились, и раздался клич: «К королю!». И тогда все остановились, чтобы дать передышку сильно уставшим лошадям, ибо мы долгое время скакали по плохой каменистой дороге. Мимо нас проскакал отряд бегущих итальянских кавалеристов примерно в 30 человек, но мы не тронулись с места; нас пронял страх.

Как только наши лошади немного отдохнули, мы тронулись крупной рысью обратно, возвращаясь к королю, хотя не знали, где он находится. Но, едва отъехав, мы увидели его вдалеке и тогда велели нашим слугам спешиться и собрать на поле копья, которых там было предостаточно, особенно с толстыми деревянными древками, которые, правда, немногого стоили, ибо были полыми и легкими, весившими менее метательного копья, но зато красиво украшенными; так что мы оказались снабжены копьями лучше, чем утром. Мы двигались прямо к королю, и на пути столкнулись с пересекавшими поле итальянскими пехотинцами, до того времени прятавшимися на берегу, и это были те, кого вел в атаку на короля маркиз. Некоторых из них мы убили, а другие ускользнули, переправившись через реку, но мы не стали увлекаться погоней. Несколько раз в пылу сражения раздавался крик: «Вспомните о Гинегате!» — напоминавший о проигранном при короле Людовике XI сражении против римского короля и призывавший разграбить их обоз, но на сей раз мы ничего не грабили и ничего не захватили.

Стратиоты же похватали с наших вьючных животных все, что хотели, но из самих животных увели лишь 55 с самой красивой упряжью, принадлежащих королю и его камергерам, прихватив с собой и одного камердинера короля по имени Габриэль, при котором быди реликвии, с давних пор принадлежавшие королю; камердинер щел при обозе, поскольку там везли королевскую постель. Большое число сундуков было брошено и потеряно, а многие оказались разграблены нашими же людьми (тогда как противник заполучил лишь то, о чем я сказал); за нашим войском пешком следовала толпа бродяг обоего пола, и они обчищали трупы.

Потери с той и другой стороны были таковы (я думаю, что я близок к истине, поскольку получил сведения с обеих сторон): мы потеряли Жюльена Бурнеля, капитана королевской охраны, одного дворянина на жаловании в 20 экю, девять шотландских лучников, из других конников авангарда — около 20 человек, а в обозе потери составили 60 или 80 погонщиков; итальянцы же потеряли 350 кавалеристов, погибших на поле боя; в плен не попал никто, чего, вероятно, никогда не бывало в сражениях. Из стратиотов погибли немногие, поскольку они набросились на обоз, а всего у них погибло около 3500 человек, как говорили мне некоторые из их наиболее высокопоставленных людей (правда, другие называли иную цифру); из знатных людей, согласно виденному мною списку, полегло до 18 персон, среди которых четверо или пятеро из дома Гонзаго, к которому принадлежит маркиз; этот последний потерял почти 60 кавалеристов — дворян из своих земель, а пехотинцев среди погибших не было ни одного.

Удивительно, что столько людей было убито в рукопашной схватке, ибо артиллерия с обеих сторон, как полагаю, уложила всего десяток человек(26) и весь бой длился не более четверти часа, ибо, как только итальянцы сломали или метнули копья, они все бежали. Погоня же продолжалась примерно три четверти часа. В Италии не привыкли к таким битвам, поскольку они сражаются, вводя одно соединение за другим, и бой, бывает, тянется целый день, никому не принося победы.

С их стороны бегство было великое: бежало почти 300 кавалеристов и большая часть стратиотов, одни — в Реджо, что довольно далеко оттуда, а другие — в Парму, до которой было около восьми лье. В тот момент, когда утром завязалось сражение, от нас бежали граф Питильяно и сеньор Вирджинио Орсини, и последний остановился в доме одного дворянина; они ведь были нашими пленниками на слово, и мы нанесли им большую обиду. Граф же бежал прямо к своим. Он был хорошо известен среди кавалеристов, поскольку служил у флорентийцев и у короля Ферранте. Когда они повернули назад, он бросился за ними с криком: «Питильяно! Питильяно!». Когда он достиг их лагеря, то там уже грузили палатки и стояло множество нагруженных мулов. Он проскакал около трех лье вслед за убегающими, крича им, что победа за ними, дабы они вернулись за добычей, и таким образом подняв их дух, он большую часть их повернул обратно, а если бы не он, то они бы все разбежались. Так что этот человек, ушедший от нас, оказал им отнюдь не малую услугу. А вечером он предложил атаковать нас, но никто и слушать его не хотел. Об этом мне впоследствии рассказывали они сами, в том числе и маркиз Мантуанский, сказавший, что именно граф остановил их войско; и действительно, если бы не он, то ночью все они бежали бы.

Когда все мы собрались вокруг короля, то увидели за пределами их лагеря множество кавалеристов в боевом строю, причем виднелись только их головы и копья, а также пехотинцев, не вступавших в бой. Но расстояние до них было большее, чем казалось, и, чтобы атаковать их, нужно было перейти реку, вода в которой поднялась и стала разливаться, ибо весь этот день шел на диво сильный дождь с молнией и громом, особенно во время битвы и погони. Король спрашивал совета, стоит ли двинуться на них или нет. При нем состояло трое итальянских рыцарей: один — Джан-Джакомо Тривульцио, который жив по сю пору и преуспевает; другой — мессир Франческо Секко, достойнейший рыцарь 72 лет, который был на содержании флорентийцев; а третий — мессир Камилло Вителли. Последний со своими тремя братьями был на жалованье у короля, и прибыл он к нему без приглашения, чтобы участвовать в битве при Сарцане, из Читта-ди-Кастелло, проделав очень большой путь; этот Камилло приехал один, поскольку понял, что со своим отрядом он не сможет добраться до короля.

Двое последних высказались за то, чтобы ударить по еще виднеющимся войскам. Французы же держались иного мнения и говорили, что и без того сделано уже достаточно и что время позднее и пора устраиваться на ночлег. Мессир Франческо Секко упорно настаивал на своем предложении, указывая на то, как те беспорядочно двигаются взад и вперед по дороге в Парму, ближайший город на пути их отступления, и говоря, что это бегущие и возвращающиеся обратно. Как мы узнали позднее, он говорил правду, его поведение и речи выдавали храброго и мудрого рыцаря; если бы мы выступили, то итальянцы бы все разбежались (в этом мне признавались все их военачальники и некоторые даже в присутствии герцога Миланского), и это была бы самая великая и самая выгодная для нас победа за последние 200 лет, ибо если бы мы сумели ею воспользоваться, мудро повели свои дела и хорошо обходились с народом, то через восемь дней наступления на герцога Миланского у того ничего бы не осталось, кроме Миланского замка,— настолько было сильно желание его подданных перейти к нам; то же самое случилось бы и при наступлении на венецианцев, при этом нечего было бы беспокоиться о Неаполе, ибо венецианцы нигде не смогли бы найти людей, Кроме как в самой Венеции, Брешии и небольшом городке Кремона, ибо все остальное они в Италии потеряли бы(27). Но господь распорядился так, как сказал мне брат Джироламо: он оставил за нами одну только честь, всех же других благ мы не заслужили, поскольку не смогли бы ими тогда воспользоваться по причине своей бестолковости и отсутствия порядка. Но я уверен, что если бы сейчас, т. е. в 1497 году, король оказался бы в таком же положении, то он сумел бы лучше распорядиться.

Пока мы разговаривали, уже стемнело, и итальянский отряд, стоявший напротив нас, ушел в свой лагерь, а мы остались на нашем берегу. Лагерь мы разбили в четверти лье от места сражения; король остановился на небольшой мызе, или ферме, где было много необмолоченного хлеба, чем и воспользовалось все войско. Поблизости стояло и несколько других домишек, но они нам были ни к чему, поскольку все устроились на ночлег, как могли, под открытым небом. Помню, что я лег в винограднике прямо на землю, без всякой подстилки и без плаща, так как утром король его у меня позаимствовал, а багаж мой был далеко и искать его было уже поздно. Кто имел что, тот поел, но еда была у немногих, да и то это был какой-нибудь кусок хлеба, взятый у слуги. В комнате короля находились раненые — сенешал Лиона и другие, которых он велел укрыть и накормить; все чувствовали, что легко отделались, и уже не мнили о своей славе, как было накануне сражения, ибо враг держался поблизости. Этой ночью все немцы стояли в дозоре и король раздал им 300 экю; они хорошо справились со своим делом, и всю ночь звучали их тамбурины.

ГЛАВА XIII

На следующий день утром я решил попытаться продолжить переговоры о соглашении, по-прежнему заботясь о безопасном проходе для короля. Но я с трудом мог найти трубача, согласившегося поехать в войско противника, поскольку во время сражения, будучи неопознанными(28), были убиты восемь трубачей и один взят в плен; кроме того, итальянцы удерживали у себя того трубача, которого король посылал к ним накануне сражения. Однако один из трубачей все же согласился и отвез им охранную грамоту от короля, и они через него прислали мне свою, чтобы начать переговоры на полпути от одного войска к другому, что мне казалось делом затруднительным; но я не желал ни прерывать переговоры, ни усложнять их. ДлЯ ведения их король назначил кардинала Сен-Мало, маршала Франции сеньора де Жье, а также своего камергера сеньора де Пьена и меня; итальянцы же поручили их главному капитану Синьории маркизу Мантуанскому, графу Каяццо (я неоднократно упоминал его в своих воспоминаниях, он был капитаном, командовавшим людьми герцога Миланского, и некогда служил нам), а также проведиторам венецианской Синьории Луке Пизани и Марко Тревизано. Мы приблизились к ним настолько, что могли их разглядеть (на берегу они были только вчетвером); нас разделяла река, сильно разлившаяся накануне; из их лагеря, кроме них, никто не вышел, а на нашей стороне были только мы и дозор, располагавшийся в этом месте. Мы послали к ним герольда узнать, не пожелают ли они переправиться через реку.

Как я сказал, эта встреча казалась мне делом весьма безнадежным, и думаю, что и все остальные испытывали сомнения; итальянцы даже их и не скрывали, заявив, что договоренность была вести переговоры на полпути от одного войска к другому, а они-де прошли более половины пути и потому реку переходить не станут, тем более что все они — командующие войском и не желают подвергаться такому риску. Наши же представители, также считавшие себя важными особами, побоялись перейти на их берег и предложили пойти мне, не сказав даже, что я должен делать и говорить. Я ответил, что один, без свидетелей, не пойду, и взял с собой королевского секретаря Роберте, своего слугу и герольда. Итак, я переправился через реку. Мне казалось, что даже если я ничего и не добьюсь, то все равно, выступив в качестве посредника, я выполню свой долг по отношению к собравшимся.

Подъехав к итальянцам, я указал им на то, что они не прошли полпути, как сказали, а лишь доехали до берега реки. Я полагал, что если мне удастся всех собрать вместе, то они не разъедутся, не договорившись. Они ответили, что река слишком широкая и в ней быстрое течение, так что переговоры провести не удастся; и я не знал, что делать, дабы склонить их к тому, чтобы они переправились через реку. Они спросили, не сделаю ли я какого-либо предложения; но я не имел никаких инструкций и поэтому сказал, что не могу им ничего предложить, но если они пожелают что-либо предложить сами, то я доложу обо всем королю.

Пока шел этот разговор, подъехал один из наших герольдов и сообщил мне, что наши вышеупомянутые сеньоры уехали, передав мне, чтобы я действовал по своему усмотрению, чего я делать не хотел, ибо они лучше меня знали волю короля, поскольку были ближе к нему и перед нашим отъездом о чем-то шептались с ним. Не хуже их я знал лишь то, в каком положении его дела в данный момент. Маркиз Мантуанский заговорил со мной о сражении и спросил, Убил бы его король, если бы взял в плен. Я ответил, что нет и даже наоборот, радушно принял бы, ибо у короля есть причина любить его — ведь он своей атакой дал королю возможность проявить храбрость и обрести большую честь. Затем он просил меня позаботиться о пленниках, в особенности о его дяде сеньоре Родольфо, полагая, что тот жив, хотя я знал, что это не так. Я заверил его, что со всеми пленниками обращаться будут хорошо, и просил за бастарда Бурбонского, попавшего в плен к ним. Насчет пленников нам было легко договориться, ибо, как я сказал, их почти совсем не было, и такое, кажется, случилось впервые. Маркиз потерял в бою нескольких своих родственников, семь или восемь человек, а также весь свой отряд почти в 120 кавалеристов. После этих переговоров я откда нялся и сказал, что вернусь к ним до наступления ночи, и мы заключили перемирие на этот день.

Вернувшись с секретарем к королю, я сообщил свои новости; король собрал совет в убогой комнатушке, но никакого решения принято не было, и все только смотрели друг на друга. Король переговорил потихоньку с кардиналом и затем распорядился, чтобы я вернулся к ним, дабы узнать, что они скажут (хотя инициатива переговоров шла от меня и итальянцы, надо полагать, ждали, что я начну их первым), а кардинал потом добавил, чтобы я не вступал ни в какое соглашение. Я и не думал заключать соглашение, ибо не имел никаких инструкций, и не желал возражать и отказываться от поездки, ибо надеялся чем-либо помочь, по крайней мере, узнать кое-что о положении противника, который, без сомнения, пребывал в большем страхе, чем мы, и потому мог бы сделать какое-нибудь предложение, что придало бы уверенности обеим сторонам и продвинуло бы переговоры; и я тронулся в путь.

Когда я добрался до берега реки, уже надвигалась ночь; ко мне подъехал один из их трубачей и сообщил, что четверо их представителей просили меня не приезжать этим вечером, поскольку уже поздно и их дозор состоит из стратиотов, которые никого не знают, так что мне может грозить опасность. Трубач хотел провести у нас ночь, чтобы утром проводить меня, но я отослал его назад, сказав, что утром, около восьми часов, буду на берегу реки, и чтобы он меня ждал, и что если произойдут какие-либо изменения, то я пришлю герольда. Ибо я не хотел, чтобы он ночью разведал что-либо о нашем положении, и, кроме того, я не знал, какое решение примет король, поскольку я видел, как ему нашептывали что-то на ухо, что повергало меня в сомнения. И я вернулся, чтобы известить обо всем короля, Все поужинали, чем могли, и устроились на земле спать. Вскоре после полуночи я зашел в комнату короля и застал там его камергеров, готовившихся седлать лошадей. Они сказали, что король решил срочно уйти в Асти или в земли маркизы Монферратской. А мне они предложили остаться, чтобы продолжить переговоры; но я извинился и сказал, что не желаю идти по доброй воле на смерть и не поеду в последних рядах конницы.

Как только король проснулся, еще до рассвета, он прослушал мессу и сел на коня. Протрубили тревогу, но сигнала сниматься не дали. Думаю, что в сигнале тревоги никакой нужды не было, поскольку он мог внушить страх армии, по крайней мере людям сведущим, так как после сигнала мы разворачивались спиной к противнику и трогались в путь, как бы спасаясь от него, что для войска может обернуться страшной бедой. По выходе из лагеря дорога была очень плохой — она проходила по выбитой и лесистой местности. К тому же мы сбились с пути, так как проводников совсем не было; я слышал, как спрашивали проводников для знаменосцев и для обер-шталмейстера, но все отвечали: «У меня нет».

Заметьте, что проводник у нас все же был: сам господь провел нашу армию сюда и, согласно брату Джироламо, он намеревался ее увести и обратно, ибо невероятно было, чтобы король проехал ночью без проводника по столь опасной местности. Но еще более важным знамением того, что господь бог желает предохранить нас, было то, что противник не заметил нашего отхода до полудня и все дадал возобновления начатых мною переговоров.

К тому же и река разлилась так, что до четырех часов пополудни никто не осмеливался переправиться через нее, чтобы преследовать нас; но позднее граф Каяццо с 200 легкими итальянскими кавалеристами перешел ее, подвергая себя большой опасности из-за сильного течения и потеряв утонувшими одного или двух человек, как он мне впоследствии рассказывал. Мы вынуждены были идти гуськом по горбатой и лесистой дороге, тянувшейся шесть миль или около того; а затем мы попали в большую красивую долину, где нас уже ждал авангард с артиллерией и обозом, который был столь большим, что издали казался огромным войском. Поначалу мы испугались их из-за белого квадратного флага мессира Джана-Джакомо Тривульцио, ибо с таким же флагом вступал в бой маркиз Мантуанский. А авангард испугался нашего арьергарда, поскольку видел, что тот, дабы сократить путь, шел не по дороге. Все выстроились в боевом порядке, но страх продолжался недолго, ибо с обеих сторон подъехали вестовые и сразу же узнали друг друга.

Оттуда мы направились передохнуть в Борго-Сан-Донино, и там у нас был дан сигнал тревоги, что сделано было весьма кстати, дабы отвлечь немцев, которые, как мы боялись, могли разграбить город. И заночевали мы во Фьоренцуоле. Иа второй день мы остановились на ночлег около Пьяченцы и перешли там реку Треббию, оставив на другом берегу 200 копий, наших швейцарцев и всю артиллерию, кроме шести орудий, взятых королем; сделано это было, чтобы лучше и Удобнее расположиться на ночь, ибо эта река обычно неглубокая, особенно в летнее время; но около десяти часов ночи вода в ней так поднялась, что ее нельзя было перейти ни пешим, ни на коне, и обе части армии не могли оказать друг другу помощь, что было очень опасно из-за близости противника. Всю ночь мы пытались отыскать средство переправиться с одного берега на другой, но ничего не нашли, пока вода не спала сама около пяти часов утра, и тогда были протянуты веревки с одного берега на другой, чтобы помочь перейти пехотинцам, которым вода доходила до пояса.

Сразу же после них переправилась кавалерия и артиллерия; приключение это было неожиданным и рискованным, если учесть, что в том месте поблизости находился враг; в Пьяченцу, помимо гарнизона, вошел и граф Каяццо(29), поскольку некоторые жители города намеревались впустить короля, но они хотели, чтобы сделано это было Под эгидой малолетнего сына последнего герцога Джана-Галеаццо, незадолго до того умершего, как вы слышали. Если бы король соблаговолил прислушаться к этому предложению, то при посредничестве мессира Джана-Джакомо Тривульцио и других к нему примкнули бы многие города и многие лица. Но он не желал вызывать неудовольствие своего двоюродного брата герцога Орлеанского, находившегося в это время, как вы знаете, в Новаре. А по правде говоря, король не очень-то хотел усиления своего брата и предпочитал не вмешиваться в это дело(30).

На третий день после того, как мы покинули место сражения король обедал в Кастель-Сан-Джованни, а ночевал в лесу. На четвертый день он обедал в Вогере, а ночь провел в Понте-Куроне На пятый день он заночевал возле Тортоны и перешел реку, называющуюся Скривия, которую охранял Шракасса; люди, что Фракасса имел под своим началом от герцога Миланского, находились в Тортоне, и, когда он был извещен теми, кто устраивал жилище короля, что король желает лишь перейти реку, он отошел в Тортону и сообщил, что может выдать нам сколько угодно припасов. Он так и сделал, и, когда наша армия проходила мимо ворот Тортоны, Фракасса вышел в сопровождении лишь двоих человек к королю, извинился, что не принял его в городе, и велел вынести из города множество припасов, снабдив все наше войско; а вечером он пришел к королю, к месту его ночлега. Нужно иметь в виду, что он происходил из дома Сан-Северино, был братом графа Каяццо и мессира Галеаццо и незадолго до того состоял на жаловании короля в Романье, как я говорил в другом месте.

Оттуда король направился в Ницца-делла-Палья, что в маркизате Монферрат, куда мы хотели добраться поскорее, чтобы быть среди друзей и в безопасности, ибо легкая кавалерия графа Каяццо постоянно сидела на нашем хвосте и в первые дни причиняла нам большое беспокойство, а у нас было немного конников, изъявлявших желание ехать сзади,-— ведь чем ближе мы были к безопасным местам, тем менее наши люди желали сражаться. Поэтому и говорят, что такова наша французская натура, и итальянцы в своих историях пишут, что когда французы наступают — они более чем мужчины, а когда отступают, то они хуже женщин; я согласен с первым утверждением, ибо поистине французы — самые твердые люди на всем свете, и я имею в виду кавалеристов, ну а что до второго, то при отступлении все люди вообще менее смелы, чем когда покидают свои дома, выступая в поход.

ГЛАВА XIV

Итак, продолжая рассказ, следует заметить, что с тыла нас защищали 300 немцев, у которых было множество кулеврин, а кроме того, им дали аркебузы на подставках, и с их помощью они быстро отогнали стратиотов, которых было немного. Основная часть войска противника, с которым мы сражались в Форново, двигалась как можно быстрее, но, поскольку они выступили через день после нас и кони их были закованы в броню, они не сумели нас догнать и приблизиться на расстояние менее чем в 20 миль, так что в пути му не потеряли ни одного человека. Когда они поняли, что не смогут нагнать нас (а может быть, они и не сильно желали этого), Они пошли к Новаре, под которой стояли люди герцога Миланского и римского короля, как вы слышали выше; но если бы они смогли нагнать нас во время нашего отхода, то, возможно, добились бы большего успеха, чем под Форново.

Я не раз говорил, что господь постоянно давал знамения, указывающие на то, что именно он руководит походом, но здесь стоит еще раз сказать об этом. Ведь со дня битвы до нашего прихода в Ницца-делла-Палья мы ни разу не устраивали лагеря, и каждый располагался, где мог. Мы испытывали сильную нужду в припасах; кое что нам доставляли местные жители, но они легко могли бы нас отравить, если б пожелали, подмешав яд в пищу, вино или воду, как могли бы в один момент осушить источники и колодцы; правда, мне попадались только небольшие родники, но если бы они захотели, то им удалось бы и их обезводить. Однако господь бог, надо верить, лишил их этого желания. Я был свидетелем столь сильной жажды, что толпы людей пили из рвов тех маленьких городков, через которые мы проходили. Мы проделывали длинные и долгие переходы и пили грязную стоячую воду; и чтобы напиться, мы заходили в нее по пояс, поскольку за нами шла толпа невоенного люда и большое число вьючных животных.

По поводу остановок я никогда не слышал споров. Король всегда трогался в путь до рассвета, и без проводников мы шли, пока не наступал полдень, когда мы останавливались, чтобы поесть; каждый подыскивал себе место и сам приносил корм своему коню и кормил его; помню, что я сам делал это дважды. В течение двух дней мне нечего было есть, кроме очень плохого хлеба, и при этом я был из тех, кто испытывал наименьшую нужду.

За одно следует похвалить нашу армию — за то, что мне никогда не приходилось слышать, чтобы люди жаловались, хотя поход был самым трудным, какой я помню на своем веку, а я испытал с герцогом Карлом Бургундским очень тяжелые походы. Мы двигались, не опережая тяжелые артиллерийские орудия, которые доставляли много хлопот, поскольку не хватало лошадей; но всякий раз, когда требовались дополнительные лошади, их находили у знатных людей в войске, которые охотно их предоставляли, так что мы не потеряли ни одного ядра и ни одного фунта пороха. Думаю, что люди никогда еще не видели, чтобы столь тяжелая артиллерия и с такой скоростью прошла по тем местам, где прошли мы. И если я говорил о беспорядке, имевшем место в связи со стоянками и другими делами, то случалось это не потому, что в войске не было опытных людей, а потому, что судьбе было угодно, чтобы эти люди пользовались наименьшим доверием. Ведь король был юным и своевольным, как я уже говорил. В заключение же скажу, что господь бог пожелал, чтобы вся слава похода досталась ему самому.

На седьмой день после отхода с места сражения мы вышли Ницца-делла-Палья и стали лагерем возле Алессандрии; на всю ночь был выставлен усиленный дозор. А утром, перед рассветом мы, т. е. король и люди его дома, собрались и направились в Асти, а кавалерия еще оставалась в лагере. В Асти мы нашли большое количество всякого продовольствия, что явилось великим благом ц подспорьем для армии, испытывавшей сильную нужду во всем, По. скольку она претерпела большой голод, жажду, жару, постоянно недосыпала и перенесла немало трудностей; все снаряжение было изодра. но и никуда не годилось.

Прибыв с королем в Асти, я, перед тем как лечь спать, отправил одного дворянина по имени Филипп де ла Кудр, который раньше служил мне, а затем перешел на службу к герцогу Орлеанскому, в Новару, где был осажден врагами этот герцог, как вы могли слышать. Город был еще не настолько плотно блокирован, чтобы человек не мог в него пробраться или выехать оттуда, поскольку противник стремился взять его измором. Через этого дворянина я передал герцогу, что от имени короля ведутся кое-какие переговоры с герцогом Миланским и что я тоже веду их при посредничестве герцога Феррарского, и потому мне кажется, что ему следует приехать к королю, убедив остающихся в городе, что он вскоре вернется и приведет помощь; ведь в городе находилось 7500 человек, получавших жалование, как французов, так и швейцарцев, и по численности это была прекраснейшая армия.

После первого дня пребывания в Асти король был извещен герцогом Орлеанским и другими, что под Новарой собрались две армии противника; герцог Орлеанский просил помощи, поскольку у него из-за дурных распоряжений, сделанных вначале, кончилось продовольствие. Ведь в городе и окрестностях было достаточно продуктов, особенно хлеба, и если бы с самого начала были сделаны запасы и хорошо налажено снабжение, то противник никогда бы не взял города и, продержавшись в нем месяц, герцог, к великому стыду врагов, с честью бы покинул его.

ГЛАВА XV

Пробыв несколько дней в Асти, король направился в Турин. Покидая Асти, он послал майордома по имени Перрон да Баски в Ниццу, чтобы подготовить флот для отправки на помощь неаполитанским замкам, которые еще держались. С этим флотом он послал в качестве своего наместника и командующего монсеньора д'Арбана. Флот дошел до острова Понца, где оказался на виду у противников, но те не смогли подойти к нему из-за плохой погоды. Пользы от него было мало, так как д'Арбан повернул в Ливорно, и там большая часть его людей покинула суда и бежала на берег. А вражеский флот зашел в Порто-Лонгоне, близ Пьомбино, и простоял там без движения почти два месяца, так что если бы люди не покинули наш флот, то он легко бы смог помочь этим замкам, ибо положение Порто-Лонгоне таково, что из него можно выйти лишь под одним ветром, который зимой дует редко. Д'Арбан был достойным человеком, но неопытным в морском деле.

В это же самое время, когда король находился в Турине, между ним и герцогом Миланским начались переговоры, в которых приняла участие герцогиня Савойская, бывшая дочерью Монферратского дома, вдовой и матерью малолетнего герцога, который был тогда еще жив(31). Велись они и через других людей; я также был привлечен к ним. Члены лиги, т. е. военачальники, стоявшие лагерем под Новарой, хотели, чтобы их вел я и прислали мне охранную грамоту. Но поскольку среди придворных всегда есть завистники, кардинал, которого я уже столько раз упоминал, не позволил мне вести их; он надеялся на результаты переговоров мадам Савойской, от имени которой их вел казначей Савойи(32), мудрый и добрый слуга своей госпожи, в доме которого остановился кардинал. Но переговоры затянулись, поэтому к швейцарцам отправили бальи Дижона(33) в качестве посла, чтобы он набрал около пяти тысяч человек.

Только что я говорил о флоте, собранном в Ницце, чтобы помочь неаполитанским замкам, что он не смог оказать им поддержку по вышеупомянутым причинам, и тогда монсеньор де Монпансье и другие знатные люди, находившиеся в замках Неаполя, решили ввиду такой неудачи покинуть их, воспользовавшись морскими судами, стоявшими возле замков, но оставить там достаточное число людей для обороны — в зависимости от запасов продовольствия, которые были так невелики, что меньше и быть не может. Оставив командующим Огнуа и двух других знатных людей, они в сопровождении 250 человек уехали.

Сеньор де Монпансье, принц Салернский, сенешал Бокера и другие направились в Салерно. Король Ферранте заявил, что они нарушили соглашение и что он может казнить заложников, выданных за несколько дней до того, а ими были монсеньор д'Алегр, некий де ла Марк из Арденн, сеньор де ла Шапель из Анжу, Рокаберти из Каталонии и Жанлис.

Следует иметь в виду, что примерно за три месяца до того король Ферранте вошел в Неаполь с помощью сообщников и пользуясь бездеятельностью наших людей, которые были хорошо о всем осведомлены, но ничему не сумели воспрепятствовать. Я еще расскажу об этом, хотя говорить могу только со слов наших предводителей, а о тех событиях, при которых не присутствовал, я долго рассуждать не люблю. Когда король Ферранте уже находился в Неаполе, туда дошел слух, будто наш король погиб в битве при Форново, и наших людей, державшихся в замке, уверили с помощью подложного письма герцога Миланского в том, что так оно и есть, и они Уверовали в это; поверили в это и Колонна, которые сразу же отступились от нас, поскольку всегда стремились быть на стороне более сильного, и это несмотря на то, что многим были обязаны королю, как я говорил уже в другом месте.

Из-за этого обмана, но главным образом потому, что наши люди которых было немало, понимали, что они заперты в замке(34) с небольшим запасом продовольствия, без лошадей и другого имущества потерянного в городе, после примерно трех месяцев и 14 дней они заключили 6 октября 1495 года соглашение и дней через 20 покинули замок. Они обязались в случае, если через определенный срок им не придут на помощь, покинув замок, отбыть в Прованс, не вступая более в военные действия ни на море, ни на суше против Неаполитанского королевства, и выдали заложников. Однако, по словам короля Ферранте, они нарушили это соглашение, отплыв без его ведома, наши же утверждали обратное; тем не менее заложникам грозила серьезная опасность, и не без причины. Думаю, что наши люди поступили мудро, уехав, несмотря на соглашение, но лучше было бы им сдать замок в условленный день и вернуть заложников, тем более что они и 20 дней не продержались бы из-за нехватки продовольствия и не имея никакой надежды на помощь. Сдача неаполитанского замка привела к полной потере королевства.

ГЛАВА XVI

Остановившись, как я сказал, в Турине и иногда наезжая для развлечений в Кьери, король ждал вестей от немцев(35), к которым направил посла, и пытался выяснить, нельзя ли укротить герцога Миланского, чего ему очень хотелось бы. Его совсем не трогало положение дел герцога Орлеанского, который начал испытывать нужду в продовольствии и ежедневно просил о помощи; он был зажат в Новаре теснее, чем раньше, и войско его противников выросло на 1000 всадников, приведенных из графства Феррета мессиром Фредериком Капеллером, доблестным и опытным рыцарем, известным как во Франции, так и в Италии. У них было также 11 тысяч немцев из земель римского короля и ландскнехты, которыми командовал уроженец Австрии мессир Георг Эбенштейн, доблестный рыцарь, взявший в свое время для римского короля город Сен-Омер. Ввиду возрастания сил противника, с которым не удавалось войти ни в какое почетное для короля соглашение, королю посоветовали отправиться в Верчелли, и посмотреть, как можно спасти герцога Орлеанского с его войском, у которого, как я говорил в другом месте, был совсем небольшой запас продовольствия, когда он вступил в Новару.

Для него лучше было бы сделать то, что я советовал ему по прибытии в Асти и о чем выше говорил, т. е. покинуть город, выдворив оттуда всех бесполезных людей, и приехать к королю, поскольку лично он смог бы повести дела так, как ему хотелось, и тогда, по крайней мере, оставшиеся в городе не страдали бы так сильно от голода, ибо он смог бы быстрее принять какое-либо решение, если понял, что сохранить за собой город нельзя. Но архиепископ Руанский(36), который сначала был вместе с ним в Новаре, а потом по его поручению выехал к королю и был в курсе всех дел, постоянно просил его не покидать города, обещая помощь, и ссылался на всесильного кардинала Сен-Мало, который якобы придерживался того же мнения. Архиепископ обещал помощь из добрых чувств к герцогу, но я был совсем в ней ке уверен, ибо никто не захотел бы идти сражаться без короля, а последний не имел к этому ни малейшего побуждения. И все дело упиралось в этот единственный город, который герцог Орлеанский хотел удержать, а герцог Миланский вернуть, поскольку он расположен в 10 лье от Милана и является ключом к обладанию всем герцогством, где девять или десять крупных городов, лежащих друг возле друга на небольшом пространстве. Герцог Миланский поэтому говорил, что если ему вернут Новару, не требуя взамен Генуи, то он все сделает для короля.

В Новару несколько раз отправляли муку, половина которой в пути исчезала; а обоз под охраной примерно 60 кавалеристов, которых вел молодой дворянин Шатильон из дома короля, был разграблен. Некоторые из сопровождавших при этом были схвачены, другие успели добраться до города, третьим еле-еле удалось убежать. Трудно даже поверить в то, как бедствовало наше войско в Новаре; там каждый день умирали от голода, а две трети людей были больны. Их все время обнадеживали, но надежды их были тщетны. Те, кто управлял королевскими делами, жаждали битвы, не учитывая того, что, кроме них, этого не хотел никто; все главнокомандующие, как, например, принц Оранский, вновь прибывший к королю, который ему очень доверял в военных делах, и все прочие командиры стремились с честью выйти из положения путем соглашения, поскольку уже приближалась зима, денег не было, а французов в армии оставалось все меньше, и многие были больны; люди каждый день уходили с разрешения короля и без него. Но все эти скверные признаки не мешали тем, о ком я выше говорил, писать герцогу Орлеанскому, чтобы он не двигался с места, и подвергать его большей опасности; они рассчитывали на тех немцев, что обещал привести бальи Дижона, которого просили набрать их как можно больше. Среди нас не было согласия, и каждый говорил и писал, что хотел.

Противники заключения соглашения, мешавшие собраться нам для переговоров, утверждали, что король не должен их начинать первым и что следует предоставить это нашим врагам, которые, в свою очередь, отвечали, что и они не желают быть первыми. А время между тем шло, к несчастью для тех, кто был в Новаре; в их письмах только и шла речь об умирающих ежедневно от голода и о том, что они не продержатся более десяти дней, затем — более восьми и наконец — более трех; правда, они отодвигали свои сроки. Поистине столь сильный голод людям приходилось испытывать лишь за 100 лет до нашего рождения(37).

Пока тянулось это дело, умерла маркиза Монферратская, и начались споры за власть над маркизатом, на который, с одной стпроны, претендовал маркиз Салуццо(38), а с другой — сеньор Константин(39), дядя умершей маркизы, который был греком, разоренныщ турками, как и ее отец, король Сербии. Сеньор Константин укрепился в замке Казале, держа при себе обоих ее сыновей, старшему Из которых было лишь девять лет; они были детьми покойного маркиза и этой мудрой и прекрасной дамы, верной сторонницы францу. зов, которая умерла в возрасте 29 лет. Власти домогались и другие родственники, и этот важный вопрос был поставлен теми, кто их поддерживал, перед королем. Король приказал мне отправиться туда и уладить его в интересах безопасности детей и в соответствии с желанием большинства жителей области. Король беспокоился, как бы из-за своих распрей они не призвали на помощь герцога Миланского — ведь услуги этого Монферратского дома были нам весьма полезны.

Мне очень не хотелось уезжать, пока я не добился возобновления мирных переговоров, ввиду тех наших бед, о которых я говорил, и приближения зимы. Я боялся, как бы эти прелаты(40) не убедили короля дать сражение, в котором некому было бы участвовать, если бы не подошли крупные иностранные силы из Швейцарии. Но если бы они подошли и их оказалось бы достаточно, для короля тогда возникла бы новая опасность — оказаться в зависимости от них; а кроме того, враги наши были могущественны и держались в удобном и хорошо укрепленном месте.

Учитывая все это, я рискнул сказать королю, что, как мне кажется, он хочет подвергнуть и себя, и свое государство большой опасности из-за незначительного повода, и что ему стоит вспомнить, в сколь тяжелом положении он оказался под Форново, но там он вынужден был пойти на это, тогда как сейчас его никто не принуждает, и что ему не следует упускать возможность заключить почетное соглашение только потому, что ему говорят, будто он не должен первым начинать переговоры. Я предложил, если он пожелает, провести переговоры так, чтобы не была затронута честь ни одной из сторон. Он ответил мне, чтобы я поговорил с монсеньером кардиналом, что я и сделал. Но тот мне дал странный ответ, ибо жаждал сражения, победа в котором, по его словам, не вызывает сомнений. Говорили, что герцог Орлеанский обещал ему 100 тысяч дукатов ренты для его сына, если овладеет Миланским герцогством. На следующий день я прибыл к королю откланяться, направляясь в Казале, и провел у него полтора дня. Я встретился с монсеньором де ла Тремойлем и поведал ему о своих заботах, поскольку он был близок к королю, спросив, стоит ли мне снова поговорить с королем. Он ответил утвердительно и ободрил меня, ибо все ведь желали вернуться домой.

Король находился в саду. Поэтому я возобновил прежний разговор с кардиналом, и тот сказал, что как служитель церкви он должен начать переговоры. Я же сказал, что если их не начнет он, то это сделаю я, и король и наиболее близкие к нему люди, как кажется, не рассердятся на меня за это. С тем я и уехал. Но перед отъездом я уведомил принца Оранского, главнокомандующего армией, что если мне удастся что-либо предпринять, то я сообщу ему.

Я отправился в Казале, где меня хорошо приняли все члены Монферратского дома; я нашел, что большинство их встало на сторону сеньора Константина; все полагали, что так безопаснее для детей, поскольку он не мог унаследовать маркизат, тогда как у маркиза Салуццо такие права были. Я несколько раз собирал как знать и служителей церкви, так и представителей городов и по их просьбе и по просьбе большинства сделал заявление, что король желает, чтобы управление было вручено сеньору Константину; ввиду могущества короля и той любви, что эта область питала к Французскому дому, противиться воле короля они не стали.

Примерно на третий день моего пребывания там туда приехал майордом главного капитана венецианцев маркиза Мантуанского с соболезнованием по поводу смерти маркизы, поскольку маркиз был ее родственником; и мы с ним завели разговор о том, как заключить соглашение и избежать сражения, ибо все к этому располагало. Король раскинул лагерь возле Верчелли; сделал он это, правда, не перейдя реку(41), с малым числом палаток и шатров, которых он вообще мало взял, а из тех, что имелись, многие были потеряны; из-за начинавшейся зимы было уже сыро, да и место представляло собой низину. Король провел там лишь одну ночь и уехал на следующий день в город, оставив принца Оранского, графа де Фуа и графа де Вандома, который захворал болезнью желудка и умер, что явилось тяжкой утратой, поскольку он был красивым, юным и мудрым человеком и прибыл к нам на почтовых, ибо распространился слух, что должно быть сражение, а в поход с королем в Италию он не ходил. С ними остался также маршал де Жье и некоторые другие капитаны; основную силу составляли немцы, участвовавшие в походе короля, ибо французы неохотно задерживались в лагере вблизи города, и многие из них покинули лагерь с разрешения и без, а многие болели.

От этого лагеря до Новары было 10 больших итальянских миль, что составляет 6 французских лье; место труднопроходимое и топкое, как во Фландрии, и потому там вдоль дорог по обеим сторонам вырыты очень глубокие канавы, глубже, чем во Фландрии. Зимой там большая грязь, а летом пыль. Между нашим войском и Новарой в одном лье от нас была небольшая крепость Борго, которая находилась в наших руках, а у них была другая — Камара, в одном лье от их войска; помимо того, нас разделяли сильно разлившиеся воды.

Как я уже начал говорить, мы с майордомом маркиза Мантуанского, прибывшим в Казале, вступили в переговоры. Я привел ему доводы, по которым его господину следовало бы избегать сражения: что он уже испытал опасности при первом сражении и что он воюет за людей(42), которые никогда не приумножат его могущества за оказанные им услуги, и что ему следует войти в соглашение с нами, в чем я со своей стороны помогу. Он ответил мне, что его господин этого сам желает, но нужно, чтобы мы, как нам уже говорили, начали переговоры первыми, поскольку в их лигу входит папа, римский король, король Испании и герцог Миланский, т. е. стороны более высокого ранга, чем наш король. Я заметил, что это безумие. Заниматься сейчас подобными церемониями и что король должен будет при этом присутствовать собственной персоной, тогда как от других явятся лишь представители; и я предложил ему, чтобы мы с ним в качестве посредников и начали переговоры, если он пожелает, но при условии, что его господин их вскоре продолжит. Мы договорились что я на следующий день пошлю в их лагерь трубача с письмом к венецианским проведиторам — мессиру Луке Пизани и мессиру Марко Тревизано, функции которых состояли в том, чтобы давать советы капитанам и обеспечивать войско.

Следуя нашей договоренности, я изложил проведиторам суть разговоров с этим майордомом, воспользовавшись случаем, чтобы продолжить свою посредническую миссию, о чем условился с ними по выезде из Венеции; к тому же король был совсем не против, а мне это казалось необходимым, поскольку испортить дело — всегда найдется достаточно людей, а вот исправить его (так, чтоб найти и возможность, и желание уладить столь серьезные разногласия и выслушать многословные речи всех, кто якобы занимается этим) — таких людей мало; ведь во время подобных кампаний мнения сильно расходятся.

Проведиторы обрадовались этой новости и известили меня, что скоро пришлют мне ответ и по своей почте дадут знать об этом в Венецию. Им быстро ответили из Венеции, и в наш лагерь приехал один граф(43), служивший герцогу Феррарскому, люди которого вместе с его старшим сыном и этим графом находились на жаловании герцога Миланского; другой же сын герцога Феррарского служил нашему королю(44). Этот граф, которого звали Альбертино, встретился с мессиром Джаном-Джакомо и затем обратился к принцу Оранскому в соответствии с договоренностью между мной и вышеупомянутым майордомом, сообщив, что ему поручено маркизом Мантуанским, проведиторами и другими капитанами их войска просить охранную грамоту для маркиза и прочих, числом до 50 всадников, чтобы они смогли приехать на встречу с представителями короля, которых тот соблаговолит назначить; они ведь понимали, что с их стороны разумным будет оказать честь королю и приехать к нему или прислать своих людей первыми. Затем граф попросил разрешения поговорить с королем, и ему было дозволено.

В частном разговоре он посоветовал королю ничего не предпринимать, заверив, что их войско пребывает в сильной тревоге и скоро развалится; и эти слова, сказанные по секрету, выдали желание графа сорвать соглашение, а не помогать и содействовать ему, несмотр на то что его официальная миссия имела противоположный смысл, как вы слышали. При этом тайном разговоре присутствовал мессйь У Джан-Джакомо Тривульцио, большой враг герцога Миланского, а он рад был бы не допустить мира; но всего более желал этой войну господин этого мессира Альбертино — герцог Феррарский, испытывавший огромную ненависть к венецианцам за то, что они отняли него земли, Полезино и другие, поэтому он и прибыл в армию лиги к герцогу Миланскому, который женат был на его дочери.

Выслушав графа Альбертино, король позвал меня и стал советоваться, выдавать или нет охранную грамоту. Желавшие сорвать мирные переговоры, например мессир Джан-Джакомо и другие, действовали, кажется, в пользу герцога Орлеанского, выразив желание сражаться (на совете еще не было служителей церкви, которых в этот момент не нашли)(45) и уверяя, что армия противника разойдется, ибо иначе умрет от голода. Другие же, в их числе и я, говорили, что мы быстрее их умрем от голода, поскольку они находятся все же в своей стране, и что они слишком сильны, чтобы удариться в бегство и дать себя разбить, и что подобные речи произносят те, кто желает войны во имя собственных интересов, ради которых королю и его армии рисковать не стоит. Короче говоря, охранная грамота была выдана и отослана и было условлено, что на следующий день в два часа пополудни принц Оранский, маршал де Жье, сеньор де Пьен и я подъедем к одной сторожевой башне между Борго и Камарой и там встретимся с ними.

Мы подъехали туда в сопровождении отряда кавалеристов и застали маркиза Мантуанского и одного венецианца(46), которому было поручено командование стратиотами, и они учтиво объяснили, что со своей стороны также желают мира. Мы договорились, что на следующий день несколько их человек приедут в наш лагерь, дабы удобнее было вести переговоры, а затем король пошлет к ним своих людей, которых назначит. Так и было сделано.

На следующий день к нам прибыли мессир Франческо Бернардино Висконти, от имени герцога Миланского, и один секретарь маркиза Мантуанского; с нашей стороны с ними встретились вышеупомянутые лица и кардинал Сен-Мало. И мы приступили к мирным переговорам(47). Мы потребовали Новару, где был осажден герцог Орлеанский, и Геную, заявив, что это фьеф короля, захваченный герцогом Миланским. Они извинились, сказав, что действуют против короля только ради собственной безопасности и что герцог Орлеанский, захватив Новару силами короля, первым начал войну; но что их господин ни за что не согласится на наши требования, хотя готов, дабы угодить королю, принять любое другое. Они пробыли два Дня и вернулись в свой лагерь, куда затем отправились и мы — маршал де Жье, де Пьен и я, ибо они хотели видеть именно нас.

Мы были бы рады передать Новару в руки людей римского короля, входивших под командованием мессира Георга Эбенштейна, мессира Фредерика Капеллера и мессира Ганса(48) в состав их армии, ибо иначе помочь городу мы могли, если бы только дали сражение, чего нам совсем не хотелось; чтобы обосновать это условие, мы сослались на то, что герцогство Миланское является фьефом империи.

Мы несколько раз ходили туда и обратно, из одного лагеря в другой, не достигнув согласия; но я все время оставался в их лагере ночевать, ибо таково было желание короля, боявшегося срыва переговоров. В конце концов мы опять собрались у них; приехали также бальи Амьена монсеньор де Морвилье и президент де Гане, знавший латынь, ибо до сих пор я объяснялся на плохом итальянском, и мы письменно изложили статьи договора. Процедура была такой: как только мы приехали в дом герцога Миланского, он вышел с герцогиней, чтобы встретить нас в начале галереи; мы все встали перед ним возле его комнаты, где были расставлены двумя тесными рядами кресла, одно против другого. Мы сели с одной стороны, а они с другой. Первым из них сел представитель римского короля, затем посол Испании, маркиз Мантуанский, оба венецианских проведитора, венецианский посол, а потом герцог Миланский с женой и последним — посол Феррары. Говорили только герцог с их стороны и один из нас; но по своему темпераменту мы не могли говорить столь сдержанно, как они, и два или три раза принимались говорить все вместе, и тогда герцог восклицал: «О, по одному!».

Что касается выработки статей, то все, в чем мы достигали согласия, немедленно записывалось одним нашим и одним их секретарем, а в конце они оба читали тексты, составленные один по-итальянски, а другой по-французски; и когда мы вновь собирались, чтобы посмотреть, не нужно ли что-нибудь добавить или сократить, то их опять зачитывали. Это хорошая процедура при выработке столь важного договора. Переговоры тянулись дней 15 или более, но в первый же день мы договорились о том, что герцог Орлеанский сможет выйти из Новары; на этот день мы заключили перемирие, которое затем день за днем продлевали до самого мира. Ради безопасности герцога маркиз Мантуанский отдал себя в руки графа де Фуа в качестве заложника и сделал это охотно и без страха, чтобы успокоить нас. но заставил нас поклясться, что мы по чистой совести ведем мирные переговоры, а не для того только, чтобы вызволить герцога Орлеанского.

ГЛАВА XVII

В Новару освобождать герцога Орлеанского отправился маршал де Жье с людьми герцога Миланского, и они позволили выйти только самому герцогу с небольшим отрядом, что тот с великой радостью и сделал; оставшиеся же в городе были так измучены голодом и болезнями, что маршалу пришлось оставить им в заложники своего племянника монсеньера де Рамфора, обещая, что всех их выпустят через три дня.

Выше вы уже слышали, что бальи Дижона был направлен к швейцарцам, ко всем их кантонам, чтобы набрать до пяти тысяч уе, и к моменту выхода герцога Орлеанского из Новары они еще не пришли; если бы они пришли, то я нисколько не сомневаюсь, что произошла бы битва. И хотя обещали, что их придет гораздо больше, чем просили, ждать их было невозможно — столь невыносимый голод был в городе; от него и от болезней уже умерло две тысячи человек, а оставшиеся были так истощены, что походили скорее на мертвых, нежели на живых; думаю, что никогда люди не испытывали более сильного голода, не считая осажденных в Иерусалиме(49). И если бы господь их надоумил сделать запасы хлеба, имевшегося в окрестностях города, когда они его захватили, то они никогда не дошли бы до столь бедственного положения и вынудили бы врагов с позором снять осаду.

Через три или четыре дня после того, как герцог Орлеанский покинул Новару, обе стороны согласовали вывод из города и всех остальных воинов; чтобы обеспечить их безопасность, назначены были маркиз Мантуанский и мессир Галеаццо да Сан-Северино, командующие венецианскими и миланскими войсками, и они выполнили порученное им дело. Город же остался в руках его жителей, поклявшихся не впускать в него ни французов, ни итальянцев, пока не заключен мир. Кроме того, в замке осталось 30 наших людей, которым герцог Миланский позволил покупать в городе продукты за деньги, но каждый раз лишь на один день.

Если б не видеть собственными глазами, то невозможно было бы поверить в изможденность вышедших людей. Лошадей вышло очень мало, ибо почти все были съедены. И хотя их было почти пять с половиной тысяч человек, среди них не нашлось бы и 600, способных сражаться. Многие отставали в пути, и им оказывали помощь их собственные враги. Помню, что я спас одним экю почти 50 человек, лежавших в саду возле неприятельского замка Камара, накормив их супом; там умер лишь один из них да в пути четверо, ибо от Новары до Верчелли, куда они направлялись, было 10 миль. Король проявил милосердие к тем, кто добрался до Верчелли, велел раздать им 800 франков милостыни и выплатил жалование как живым, так и мертвым, в том числе и швейцарцам, из которых умерло почти четыре сотни. Но, несмотря на все это, в Верчелли умерло около 300 человек, одни от переедания, а другие от болезней, и множество их валялось в городской грязи.

Примерно в это время, когда все уже вышли из Новары, кроме 30 человек, оставшихся в замке (из них каждый день одного не досчитывались), прибыли швейцарцы(50) — восемь или десять тысяч Человек — и влились в наше войско, где уже было около двух тысяч швейцарцев, участвовавших в походе на Неаполь. Другие же 10 тысяч остановились близ Верчелли; дело в том, что королю не советовали объединять эти два отряда, насчитывавших вместе почти 20 тысяч воинов. Думаю, что никогда еще не собиралось столько люодей из их страны. По мнению тех, кто знал ее, там осталось мало люодей, способных носить оружие. Большинство из них пришло по своей воле, и потребовалось даже поставить охрану у выхода из области Пьемонт, чтобы никого не пускать больше, иначе пришли бы даже женщины и дети.

Можно спросить, не был ли вызван такой наплыв их любовью к покойному королю Людовику. который сделал для них много добра и помог им завоевать славу и уважение во всем мире. Некоторые старики действительно любили короля Людовика, а среди них было немало капитанов в возрасте старше 72 лет, которые воевали еще против герцога Карла Бургундского. Но все же главной причиной была их алчность и великая бедность. При этом два кантона — Берн и Швиц(51) объявили себя нашими противниками, но тем не менее к нам пришли все их бойцы. Так много прекрасных воинов я никогда еще не видел, и мне казалось, что их невозможно разбить, если только не взять голодом, холодом или какой другой нуждой.

Пора, однако, вернуться к переговорам. Герцог Орлеанский, уже восемь или десять дней живший в свое удовольствие, постоянно посещаемый разного рода людьми, некоторые из которых, кажется, объясняли ему, почему так много людей, что были с ним в Новаре, оказались в такой нужде, громогласно рассуждал о необходимости сражения, и его поддерживали, другие, например монсеньор де Линьи и архиепископ Руанский, занимавшийся его делами, а также две или три менее важные особы. Толкали его к этому и некоторые швейцарцы, пришедшие предложить свои услуги в войне. Все они не приводили никаких доводов, ибо у герцога Орлеанского никого не оставалось в Новаре, кРоме 20 или 30 человек в замке. Поэтому оснований для сражения больше не было; ведь король не имел никаких претензий, и если прежде хотел сразиться, то лишь затем, чтобы спасти герцога, своих слуг и подданных. Враги же были очень сильны, и лагерь их невозможно было взять — настолько он был укреплен рвами, полными воды, и удобно расположен, а кроме того, им пришлось бы защищаться только от нас, ибо со стороны города опасности больше не существовало. У них имелось 2800 тяжело вооруженных кавалеристов, дять тысяч легкой кавалерии, одиннадцать с половиной тысяч немцев(52) во главе с добрыми командирами мессиром Георгом Эбенштейнои, мессиром Фредериком Капелером и мессиром Гансом, а также другие силы, в том числе и многочисленная пехота; казалось, они хотели дать понять, что сами не уйдут и что их нужно атаковать в лагере.

Было и другое, еще большее опасение: как бы все швейцарцы не объединились, не захватили короля и всех богатых людей в армий и не увели их в свою страну, ибо сопротивление оказать было бы трудно; и после заклюйения мира появились кое-какие признаки этой опасности, как вы увидите.

ГЛАВА XVIII

Пока у нас шли споры (и герцог Орлеанский схватился с принцем Оранским так, что стал уличать его во лжи), маршал, сеньор де Пьен, президент Гане, сеньор де Морвилье, видам Шартрский(53) и я отправились в лагерь противника и заключили мир, хорошо сознавая, что он долго не продлится, но мы вынуждены были это сделать потому, что надвигалось холодное время года и у нас не было денег, и нужно было с честью уйти, имея на руках письменный текст достойного мира, который можно было бы разослать повсюду. И король подписал его в своем Большом совете в присутствии герцога Орлеанского(54).

Суть его была такова, что герцог Миланский должен был служить королю против кого угодно и обязан был сразу же снарядить в Генуе за свой счет два нефа, чтобы отправить их на помощь неаполитанскому замку, который тогда еще держался, а через год поставить еще три нефа; в случае, если король совершит новый поход в Неаполь, то он должен лично помогать ему в бтвоевании королевства и пропустить через свои земли людей короля. Если же венецианцы через два месяца не примут этого мира и пожелают поддержать Арагонский дом, то герцог должен будет служить королю и против них, лично и своими подданными, за что ему перейдут все захваченные у венецианцев земли. Он также прощал королю долг в 80 тысяч дукатов из 180 тысяч, которые ссудил королю во время похода, и обязался выдать двух генуэзцев в залог выполнения договора. Генуэзский замок передавался на два года в руки герцога Феррарского, как нейтрального лица, и герцог оплачивал одну половину охраны замка, а король другую; в случае, если герцог Миланский предпримет что-либо против короля с помощью Генуи, герцог Феррарский может передать замок королю. Герцог Миланский должен был также выдать двух заложников из миланцев, и их он выдал; и если бы король не уехал так быстро, он выдал бы и генуэзцев, но, узнав о его отъезде, он отказался это сделать.

После того как мы вернулись от герцога Миланского, принесшего клятву в исполнении мирного договора, а венецианцы взяли два месяца отсрочки для принятия решения, утверждать его или нет (ибо на больший срок они откладывать не хотели), наш король также дал клятву и на следующий день решил двинуться в путь, мечтая вернуться во Францию, как и все его окружение. Но ночью швейцарцы, что были в нашем войске, стали совещаться, разбившись по кантонам и собравшись под звуки тамбуринов в кружки, как они обычно делали, когда совещались. Об этом мне рассказывал Лорне, Долгое время бывший их командующим и хорошо знавший их язык; он остался на ночлег в лагере и ночью пришел оттуда, чтобы предупредить короля. Одни из них предлагали схватить короля и всех «го приближенных, т. е. богатых людей; другие, соглашаясь с ними, хотели потребовать лишь трехмесячную плату, говоря, что так было установлено еще отцом короля, который всякий раз, как они приходили к нему со знаменами, выплачивал именно такую сумму. Третьи хотели бы схватить только главных лиц, не трогая короля (и уже готовы были исполнить свой замысел, так что город Верчелли наполнился людьми). Но король покинул город еще, до того, как они приняли решение, и направился в Трино, город маркиза Монферратского. Вся вина ложилась на них, поскольку мы им не обещали большей платы, чем за месяц, тогда как они прослужили всего пять дней. В конечном счете с ними удалось договориться, но еще до этого они схватили бальи Дижона и Лорне (и это сделали те, кто ходил с нами в Неаполь), своих давних командиров, чтобы получить дополнительную плату за 15 дней их обратного пути; некоторым уплатили за три месяца, и общая сумма составила 500 тысяч франков, выдачу которых с их согласия гарантировали поручители и заложники. А случилось все это по вине самих же французов, кое-кто из которых, досадуя на этот мир, им и предложил поступить таким образом, о чем один из капитанов швейцарцев сообщил принцу Оранскому, который уведомил об этом короля.

Приехав в Трино, король послал к герцогу Миланскому маршала де Жье, президента Гане и меня, чтобы мы пригласили его приехать для переговоров; мы привели герцогу не один довод, чтобы убедить его поехать к королю, доказывая, что это по-настоящему закрепило бы мир, но он возражал, сославшись на некое заявление монсеньора де Линьи, который якобы сказал, что его, герцога, следовало бы схватить, когда он был у короля в Павии, а также на речи кардинала, пользовавшегося полным доверием короля. Кое-какие безрассудные речи действительно в свое время произносились (но кем, не знаю), однако король в то время искренне желал его дружбы. Король находился в Роббио и хотел устроить встречу так, чтобы их разделял барьер. Но когда он ознакомился с его ответом, то отправился в Кьери, где провел одну или две ночи, а затем тронулся в путь, чтобы перейти горы. Меня он отправил в Венецию, а других в Геную снаряжать два нефа, обещанные герцогом Миланским. Но герцог ничего не сделал, и вместо того, чтобы сдержать обещание, он ввел нас в большие расходы на приготовления, а затем не позволил судам выйти в море и послал два своих судна — но против нас.

ГЛАВА XIX

Моя миссия в Венеции заключалась в том, чтобы узнать, желают ли они принять этот мир, и выдвинуть три условия: во-первых, чтобы они вернули Монополи, захваченный ими у нас; во-вторых, чтобы они отозвали маркиза Мантуанского и других, которых направили в Неаполитанское королевство на службу к королю Ферранте(55); и в-третьих, чтобы они заявили, что король дон Ферранте не принадлежит к их вновь созданной лиге, членами которой до сих пор назывались лишь папа, римский король, король Испании и герцог Миланский. Когда я приехал к ним, то меня приняли с почетом, но отнюдь не так, как в первый раз, поскольку мы теперь были в открытой вражде, а тогда — в мире.

Я изложил свое поручение. Дож сказал, что они рады меня принимать и что ответ я получу быстро, но прежде ему нужно посоветоваться с сенатом. И в течение трех дней совершались всеобщие процессии, распределялась милостыня и произносились публичные проповеди — это они молили господа явить милость, чтобы они приняли доброе решение; мне сказали, что они часто поступают таким образом в подобных случаях. В этом городе, как мне кажется, и впрямь почтительней, чем где-либо, относятся к служению богу, и церкви там самые богатые и красивые; в этом они подобны римлянам, и думаю, что могущество их Синьории, достойной и далее скорей возвеличиваться, нежели ослабевать, идет именно от этого.

В заключение скажу, что я прождал ответа 15 дней, и в результате все мои требования были отклонены под тем предлогом, что венецианцы якобы не ведут никакой войны с королем, а все, что они сделали, так это ради того, чтобы помочь своему союзнику герцогу Миланскому, которого король-де хотел разгромить. Затем я имел отдельный разговор с дожем, и он предложил мне доброе соглашение, по которому король Ферранте принес бы с согласия папы ом-маж за свое королевство нашему королю и выплачивал бы ему ежегодно 50 тысяч дукатов в виде ценза, некоторую сумму наличными ссудили бы ему и венецианцы. Они надеялись благодаря этой ссуде заполучить в свои руки те города, что они держали в Апулии, вроде Бриндизи, Отранто, Трани и других. Кроме того, король Ферранте предоставил бы королю или оставил за ним какой-либо город в районе Апулии в качестве гарантии выполнения договора (они имели в виду Таранто, остававшийся еще за королем) и в придачу еще один или два города. Свое желание передать города именно с этой стороны они обосновывали тем, что они наиболее удалены от Франции и что оттуда удобнее будет выступить против Турка. А об этом намерении король возгласил, вступив в Италию, уверяя, что поход предпринят, дабы быть поближе к Турку; но, напоминая об этом, они лукавили, ибо со стороны короля это было ложью, а от господа скрыть свои мысли нельзя. Сверх того, дож Венеции предложил мне, что если король пожелает выступить против Турка, то ему будет предоставлено достаточно крепостей в упомянутом районе и вся Италия окажет ему содействие, а римский король, в свою очередь, также начнет войну; и что вместе с нашим королем они будут так держать в своих руках всю Италию, что никто не осмелится противоречить их повелениям; со своей же стороны они снарядят для него 100 галер, а на суше выставят 5000 конников.

Я откланялся дожу и Синьории(56), сказав, что доложу обо всем Королю. Прибыв в Милан, я нашел герцога Миланского в Виджевано, где находился в качестве посла и маиордом нашего короля Риго. Герцог выехал навстречу мне, сделав вид, что охотится, ибо они весьма почтительны к послам. Я просил его позволить поговорить с ним отдельно, и он обещал, но по всем признакам отнюдь не желал этого разговора. Я хотел поторопить его с теми судами что он обязался отправить по договору в Верчелли и которые были готовы к отплытию (а неаполитанский замок еще держался), но он только притворялся, будто готов их передать нам.

В Генуе от имени короля находились маиордом Перрон де Баски и Этьен де Нев, которые сразу же написали мне, как только узнали о моем прибытии в Милан, и пожаловались на то, что герцог Миланский обманул их, сделав вид, будто хочет передать им корабли, а в действительности отправив два судна против нас. Губернатор Генуи то говорил им, что не может допустить на суда вооруженных французов, то, что на каждое судно может подняться не более 25 человек, то приводил иные возражения-того же сорта, в тайне дожидаясь новостей о сдаче неаполитанского замка, где, как герцог хорошо знал, запасов продовольствия было лишь на месяц или около этого. А флота, собиравшегося в Провансе, было недостаточно для оказания помощи без этих двух нефов, ибо противник держал возле замка огромный флот, как свой собственный, так и венецианский и испанский.

Я провел у герцога три дня. В один из дней герцог собрал совет, где пришел в гнев из-за того, что я находил его ответ по поводу этих двух нефов неудовлетворительным, ибо он говорил, что по договору в Верчелли он обещал снарядить два нефа, но отнюдь не обещал, что позволит подняться на них французам. На это я ему ответил, что его оправдание кажется мне весьма неубедительным и что если бы он мне вдруг одолжил доброго мула, чтобы перейти горы, то неужто он велел бы мне вести его под уздцы, так, чтобы я на него смотрел, но сесть не мог? После долгих споров он отвел меня в сторону на галерею. И тогда я объяснил ему, какие труды я и другие приняли на себя, чтобы заключить договор в Верчелли. и в сколь опасное положение ставит он нас, французов, нарушая его и допуская потерю королем этих замков, что означало бы потерю всего Неаполитанского королевства, что привело бы к вечной ненависти между ним и королем. За соблюдение договора я предложил ему княжество Тарантское и герцогство Бари, которыми он уже владел. Я напомнил также об опасности, которой он подвергает и себя, и всю Италию, соглашаясь на то, чтобы венецианцы владели городами в Апулии. Я, как на исповеди, обо всем сказал правду-особенно о венецианцах, но он в заключение ответил лишь, что на нашего короля нельзя полагаться, как нельзя и доверять ему.

После этого разговора я получил разрешение герцога на отъезд. и он проехал пол-лье вместе со мной. При расставании он, видя, сколь грустным я уезжаю, произнес прекрасные слова, хотя это и была ложь (если дозволено так говорить о государях). Он сказал мне, неожиданно изменив тему разговора, что желает проявить ко мне свои дружеские чувства и, дабы король меня радушно принял, на следующий день пошлет мессира Галеаццо (и тот сделал бы все, если бы ему это было поручено) направить эти два нефа на соединение с нашей армией, заявив, что желает услужить королю и сохранить для него неаполитанский замок, а вместе с ним и все королевство (он и впрямь сохранил бы его ему, если бы выполнил обещание); и что, когда они будут отправлены, он собственноручно напишет мне об этом, чтобы король узнал эту новость от меня первого и понял бы, что обязан этим мне, и что курьер нагонит меня еще до того, как я приеду в Лион.

С этой доброй надеждой я и уехал; с нею я пересекал горы, и как заслышу за собой почтового курьера, так и думаю, что это тот самый, что должен доставить мне обещанное письмо, хотя, зная людей, я имел основания для сомнений. Я доехал до Шамбери, где застал монсеньора Савойского, радушно принявшего меня и задержавшего на один день; затем я добрался до Лиона, так и не дождавшись курьера. Я обо всем доложил королю, который, будучи в Лионе, только и думал, что о пирах да турнирах, а все остальное его не касалось.

Все, кто в свое время возмущался миром, подписанным в Верчелли, теперь были очень рады тому, что герцог Миланский обманул нас, и вошли в большое доверие к королю; мне же он намылил шею, как это обычно делается при дворах государей в подобных случаях, и я был весьма расстроен. Я рассказал королю о предложении венецианцев, показав письменное его изложение, но он его почти не оценил, а кардинал Сен-Мало, руководивший всеми делами, оценил и того менее. Однако, когда я поговорил с королем об этом в другой раз, то мне показалось, что он предпочел бы принять это предложение, дабы не потерять Неаполитанское королевство; но я не видел людей, способных заняться этим делом, и те, что стояли у власти, не хотели обращаться к людям, способным им помочь, а если и обращались, то как можно реже. Сам король, пожалуй, и обратился бы, но он боялся обидеть тех, кого облек доверием, и в особенности кардинала, его братьев и родственников, которые ведали его финансами.

Это может служить прекрасным уроком государям, ибо им следует стараться самим вести свои дела с помощью по меньшей мере шести человек, а иногда, в зависимости от предмета обсуждения, приглашать еще кого-либо, но так, чтобы все они были равными; ведь если один окажется столь могущественным, что остальные будут его бояться (как было при короле Карле VIII и продолжается До сих пор, когда один является главным), то он и будет на самом Деле и королем, и сеньором, а настоящего короля перестанут уважать и станут плохо ему служить, поскольку его управители будут обделывать свои личные дела, а его дела забросят.

ГЛАВА XX

Я вернулся в Лион 12 декабря 1495 года, после 22-месячного отсутствия. Наши замки в Неаполитанском королевстве еще держались, как я говорил ранее; наместник короля монсеньор де Монпансье и принц Салернский оставались еще в Салерно, а в Калабрии находился монсеньор д'Обиньи, который все время болел, но держал себя великолепно. В Абруцце был мессир Грасьен де Герр, в Монте-Сант-Анджело — Донжюльен, а в Таранто — Жорж де Сюлли, Но они испытывали такую нужду, что и представить невозможно, а забыли о них настолько, что едва удосуживались сообщать им новости, а когда все же посылали им вести, то лгали или давали пустые обещания, ибо король, как я говорил, сам ничем не занимался. А ведь если бы им лишь вовремя послали деньги, которых здесь, в Лионе, растратили в 12 раз больше, то они никогда бы не потеряли королевства; я имею в виду те 40 тысяч дукатов, что с большим запозданием были им отправлены в счет жалованья более чем за год, когда все уже было потеряно. Если бы эти деньги пришли месяцем ранее, то не случилось бы тех бед и того бесчестья, о которых вы услышите, и не начались бы раздоры между ними; причиной же всему было то, что король сам ничем не распоряжался и не слушал людей, приезжавших от них, а его приближенные, замешанные в это дело, были неопытны и ленивы и кое-кто, как я думаю, находился в сговоре с папой. Так что господь, как кажется, стал полностью обходить короля своей милостью, хотя вначале он ее и оказывал.

После того как король пробыл в Лионе два месяца или около того, он получил известие, что монсеньор дофин, его единственный сын, при смерти, а три дня спустя пришла весть о его кончине(57). Король, естественно, погрузился в скорбь, но она длилась недолго; однако мать, королева Французская и герцогиня Бретонская Анна, скорбела так сильно и долго, как только может это делать женщина. Полагаю, что, кроме естественной любви, которую матери обычно испытывают к детям, причина здесь и в том, что сердце ее предчувствовало и другую беду. Король, переживавший недолго, как было сказано, пожелал утешить ее и устроил танцы, пригласив к ней для этого разодетых молодых сеньоров и дворян. Среди них был и герцог Орлеанский, которому было около 34 лет, и на королеву это подействовало крайне удручающе, ибо ей казалось, что герцог рад этой смерти, поскольку после короля оказался ближе всех к короне. По этой причине они долгое время не разговаривали.

Дофин умер примерно в трехлетнем возрасте; это был красивый и разговорчивый ребенок, не по годам смелый. И скажу вам, что именно по этой причине отец столь легко и перенес его смерть, ибо он уже боялся, что как только ребенок вырастет и его способности разовьются, то он сможет ограничить его власть и могущество. Ведь сам король был на редкость тщедушен и умом не отличался, но зато невозможно было найти более доброго существа.

Так поймите же, сколь достойны жалости могущественные государи и короли, если они даже собственных детей страшатся! Боялся своего сына (а это был ныне царствующий король Карл) и столь мудрый и добродетельный король Людовик, который благоразумно принимал предохранительные меры, пока не оставил сына в 14 лет королем. А сам король Людовик внушал страх своему отцу, королю Карлу VII, и даже с оружием выступил против него вместе с некоторыми сеньорами и рыцарями королевства из-за споров при дворе и в правительстве, о чем он мне неоднократно рассказывал; было ему тогда около 13 лет, и борьба эта длилась недолго. А когда он стал взрослым, то у него произошла уже крупная размолвка с отцом, королем Карлом VII, и он удалился в Дофине, а оттуда во Фландрию, оставив Дофине королю, своему отцу, не доводя дела до войны; обо всем этом шла речь в начале моих воспоминаний.

Ни одна тварь не избавлена от страданий, и все добывают хлеб свой в трудах и в поте лица, как заповедовал господь, сотворив человека и нерушимо определив такую долю для всех людей. Но тяготы и труды неодинаковы: телесные легче, а духовные тяжелее; у мудрых одни, а у глупых другие, но у глупых страдания и горести сильнее, чем у мудрых, хотя многим кажется, что наоборот,— ведь у них меньше утешений. Бедным людям, которые работают и трудятся, чтобы прокормить себя и детей и уплатить талью и другие налоги своим сеньорам, пришлось бы жить в слишком великих тяготах, если бы в этом мире на них лежали одни труды и заботы, а на долю государей и сеньоров приходились бы одни радости; но все обстоит иначе, и если бы я взялся описать все страдания, что на моих глазах претерпели могущественные люди, как мужчины, так и женщины, лишь за 30 последних лет, то получилась бы целая книга. Причем я имею в виду людей отнюдь не такого положения, которых описывает Боккаччо(58), а таких, которые выглядят богатыми, здоровыми и процветающими, так что те, кто не общался с ними так близко, как я, счел бы их счастливыми. Я много раз замечал, что их горести и страдания вызываются столь незначительными причинами, что если не жить с ними, то с трудом и поверить можно; по большей части они связаны с подозрениями и доносами, этой тайной болезнью, царящей в домах могущественных государей и приносящей много зла и им самим, и их слугам и подданным, болезнью, сокращающей им жизнь настолько, что после Карла Великого во Франции едва ли можно найти короля, прожившего более 60 лет.

Из-за подозрительности король Людовик, когда приблизился к этому возрасту, будучи больным, счел себя уже почти мертвым. Его отец, Карл VII, совершивший во Франции столько прекрасных дел, когда заболел, то вообразил, что его хотят отравить, и не желал ничего есть. У короля Карла VI, сошедшего с ума, были подозрения другого рода, и все из-за доносов; это великая ошибка государей что они не проверяют доносов, даже не очень важных, ибо, если бы их проверяли, их стало бы меньше. Следовало бы заставлять людей говорить в присутствии друг друга, т. е. обвинителя — в присутствии обвиняемого, и тогда ложные доносы прекратились бы. Но ведь есть столь глупые государи, что обещают и клянутся ничего не говорить из того, что было им доложено, и потому нередко носят тревогу в себе и проникаются ненавистью к лучшим и наиболее верным слугам, причиняя им ущерб к удовольствию и удовлетворению наиболее дурных слуг, а тем самым они наносят вред и урон своим подданным.

ГЛАВА XXI

Монсеньор дофин, единственный сын короля Карла VIII, скончался где-то в начале 1496 года, и это была самая большая утрата, какую только мог понести король, ибо после у него ни один ребенок не остался в живых. Беда эта была не единственной, поскольку в то же самое время он получил известие, что неаполитанский замок был сдан теми людьми, которых оставил там монсеньор де Монпансье, как из-за голода, так и ради освобождения выданных монсеньером де Монпансье заложников, каковыми были монсеньор д'Алегр, затем один из сыновей дома де ла Марк, что в Арденнах, некий де Ла Шапель из-под Лудена и один каталонец по имени Хуан Рокаберти. Все находившиеся в замке вернулись домой морем.

Другое бесчестье и урон причинено ему было человеком по имени Антраг, который держал укрепленную цитадель Пизы и владычествовал над городом, а затем передал ее в руки пизанцев, нарушив клятву, дважды данную паролем флорентийцам в том, что он вернет им этот город вместе с Сарцаней, Сарцанеллой, Пьетросантой, Либрефатто и Мотроне, которые были ему предоставлены флорентийцами, когда он испытывал большие затруднения после его прибытия в Италию, как и 120 тысяч дукатов, из которых мы должны были им вернуть лишь 30 тысяч. В другом месте обо всем этом уже говорилось. Однако все эти города были проданы: бастард Сен-Поль продал генуэзцам Сарцану и Сарцанеллу; Антраг продал Пьетросанту жителям Лукки, а Либрефатто — венецианцам; и все это было сделано к бесчестью и урону короля и его подданных и повлекло за собой потерю Неаполитанского королевства.

Первую клятву относительно возвращения этих городов, как было уже сказано, король дал на алтаре св. Иоанна во Флоренции. Вторую — в Асти, по возвращении назад, когда флорентийцы ссудили ему 30 тысяч дукатов наличными, в коих он очень нуждался, причем на условии, что если Пиза будет возвращена, то ему не нужно будет их выплачивать, а кроме того, ему будут возвращены драгоценности и прочее, что он оставил в залог. Они также обязались предоставить ему еще заем в 70 тысяч дукатов, которые должны были выплатить людям короля в Неаполитанском королевстве, и оплатить содержание 300 кавалеристов в этом королевстве, которые служили бы королю до тех пор, пока оно не было бы полностью подчинено. Но из-за вышеупомянутого злодеяния все это осталось невыполненным, и нужно было вернуть 30 тысяч дукатов, ссуженных флорентийцами; а причиной такого ущерба было непослушание и наушничанье, ибо кое-кто из близких к королю придал Антрагу смелости, чтобы он смог действовать таким образом.

В это же время, где-то во втором месяце 1496 года, монсеньор де Монпансье, сеньор Верджинио Орсини и мессир Камилло Вителли, видя, что все потеряно, собрали силы и захватили несколько маленьких крепостей. Против них выступил король Ферранте, сын короля Альфонса, обратившегося, как вы слышали, к религии. Заодно с королем Ферранте действовал брат жены сеньора де Монпансье маркиз Мантуанский, который был главным капитаном венецианцев; они настигли де Монпансье в городе Ателла — месте очень невыгодном для французов из-за недостатка продовольствия.

Ферранте и маркиз Мантуанский разбили лагерь на возвышенности и укрепили его, как бы опасаясь сражения, ибо король Ферранте со своими людьми всегда и всюду был бит, а маркиз вернулся из-под Форново, где уже сражался с нами.

Венецианцы взяли в залог шесть очень важных городов Апулии — Бриндизи, Отранто, Галлиполи, Трани и другие. Они держали в своих руках также захваченный у нас Монополи, город, впрочем, незначительный. За это они ссудили королю Ферранте некоторую сумму денег и поставили на его службу в королевстве кавалерию, расходы на которую оценивали в 250 тысяч дукатов. Кроме того, они желали поставить ему в счет и расходы на охрану этих городов, и я думаю, что в их намерение отнюдь не входило вернуть их, ибо не в их привычке возвращать удобно расположенные города, как эти, лежащие на берегу их залива и позволяющие им стать истинными его владыками, к чему они всячески стремятся. От Отранто, что находится у выхода из залива, до Венеции, кажется, 900 миль. На этом побережье папе принадлежат Анкона и другие города, но все желающие плавать по заливу должны платить пошлину Венеции, и потому приобретение этих городов значит для нее гораздо больше, нежели многие думают; к тому же оттуда она получает большое количество необходимых для нее продуктов. хлеба и масла.

В том месте, о котором идет речь(59), среди наших людей начались споры из-за начавшей уже ощущаться нехватки продовольствия и отсутствия денег: кавалеристам задолжали за полтора года и более и они терпели сильную нужду. Немцам тоже были должны, но все же не так много, ибо все деньги, что монсеньор де Монпансье смог достать в этом королевстве, пошли на них. Тем не менее им были должны более чем за год, но они, правда, разграбили несколько мелких городков и неплохо обогатились. Но если бы те 40 тысяч экю, что им несколько раз обещали прислать, были бы доставлены вовремя или они знали бы, что могут получить их во Флоренции, то раздоров не было бы, однако они потеряли всякую надежду. И если бы, как говорили мне некоторые из их предводителей, наши люди согласились дать бой, то они его, вероятно, выиграли бы, а если бы и проиграли, то отнюдь не потеряли бы половину людей, как случилось это в результате заключения ими соглашения, оказавшегося для них гибельным. Оба командующих — монсеньор де Монпансье и сеньор Верджинио Орсини — желали сражения(60), но им пришлось умереть в заключении, ибо в отношении них соглашение соблюдено не было. Они оба обвинили монсеньора де Преси, юного рыцаря из Оверни, в том, что это он помешал сражению, но тот был очень храбрым рыцарем, хотя и не склонным подчиняться своему командующему.

В их войске было два вида немцев. Было 1500 швейцарцев, пришедших еще вместе с королем и служивших ему до самой его смерти так верно, что и сказать невозможно. И были другие, которых мы называем ландскнехтами, что значит «земляки»; они были выходцами из разных областей — из верховьев Рейна, Швабии, Во, Савойи и Гельдерна. Они, естественно, ненавидели швейцарцев, а швейцарцы их. Их всего насчитывалось 700 или 800 человек, и присланы они были позднее, получив жалованье за два месяца, которое сразу же по прибытии проели; а больше им денег не платили. Из-за такой нужды и ввиду опасного положения они, в отличие от швейцарцев, не испытывали к нам любви и потому договорились с доном Ферранте и перешли на его сторону. По этой-то причине, а также из-за раздоров среди предводителей наши люди и заключили себе на гибель нечестивое соглашение с доном Ферранте, который поклялся его соблюдать, поскольку маркиз Мантуанский хотел обеспечить безопасность своему зятю — монсеньору де Монпансье.

По этому соглашению, они все сдавались противнику, передавали ему всю королевскую артиллерию и возвращали все крепости, что наш король еще держал в этом королевстве, как в Калабрии, где находился монсеньор д'Обиньи, так и в Абруцце, где был мессир Грасьен де Герр, а также Гаэту и Таранто. Король же Ферранте был обязан переправить их со всем имуществом, впрочем незначительным, морем в Прованс. Король Ферранте, однако, велел всех — а их было около пяти или шести тысяч человек — отправить в Неаполь.

Другого столь бесчестного соглашения в наше время не было и не будет; ни о чем подобном я и не читал, разве что о соглашении, заключенном, как рассказывает Тит Ливии, двумя римскими консулами с самнитами, жившими близ нынешнего Беневенто, в горном проходе под названием Кавдинское ущелье; римляне тогда не пожелали его соблюдать и отослали обоих консулов в качестве пленников к врагу(61).

Если бы наши люди вступили в сражение и проиграли его, то и тогда они не потеряли бы погибшими столько народу, ибо две трети цз них умерли от голода и чумы, когда находились под охраной на судах возле острова Прочила, куда их отправил король Ферранте. Там умер и монсеньор де Монпансье, и одни говорят, что от яда, а другие, коим я больше верю,— что от лихорадки. Полагаю, что из них всех вернулось домой никак не более 1500 человек, ибо из швейцарцев, которых насчитывалось около 1300 человек, вернулось не более 350, и все были больные. И они достойны хвалы за верность, ибо ни за что не пожелали перейти на сторону короля Ферранте, предпочтя смерть, которую многие из них приняли на Прочиде из-за жары, болезней и голода, поскольку их долгое время так плохо кормили на этих судах, что и сказать невозможно. Я видел, как они вернулись, особенно швейцарцы, привезшие все свои штандарты; они все были больны, и по их лицам было видно, сколь много они выстрадали; когда они на судах выходили подышать воздухом, то их приходилось поддерживать.

По соглашению, сеньор Вирджинио с сыном(62), как и все итальянцы, служившие королю, могли вернуться в свои земли; но его и его единственного законного сына (у него был еще незаконный, сеньор Карло, человек весьма достойный) задержали. Многих итальянцев из его отряда ограбили, когда они стали расходиться. Так что если б не злая судьба, обрушившаяся на тех, кто заключал это соглашение, то их и жалеть не стоило бы.

Вскоре после того, как король Ферранте добился для себя той чести, о которой я выше сказал, и заново женился — на дочери своего деда короля Ферранте(63) (она родилась от его брака с сестрой ныне царствующего короля Кастилии и приходилась сестрой его собственному отцу королю Альфонсу), которой было 13 или 14 лет, он заболел опасной лихорадкой и через несколько дней умер. Королевство перешло по наследству дяде Ферранте королю Федериго, который владеет им и поныне. Мне даже страшно и говорить о подобных браках, которых на моей памяти на протяжении лет 30 в этом доме было несколько.

И случилась эта смерть после заключения упомянутого соглашения в Ателле, в 1496 году. Король дон Ферранте, а затем и Федериго, когда стал королем, обвиняли сеньора де Монпансье в том, что он не сдал крепости, как обещал по договору. Но Гаэта и Другие были не в его руках, и хотя он был наместником короля, тем не менее те, кто именем короля держал эти крепости, не соглашались сдать их по его приказу. Правда, сдав их, король ничего бы не потерял, ибо на их охрану и снабжение ушли большие деньги, а сдать их все же позднее пришлось. И я нисколько не преувеличиваю, ибо сам видел, как однажды отправляли помощь и продовольствие неаполитанскому замку, а затем раза три — в Гаэту; эти четыре экспедиции обошлись более чем в 300 тысяч франков и оказались бесполезными.

ГЛАВА XXII

Вернувшись из похода, король, как уже сказано, долгое время провел в Лионе, интересуясь лишь турнирами и джострами; он надеялся сохранить за собой те крепости, о которых я говорил, но его не волновало, каких денег это будет стоить, и он ни малейшего труда не прилагал, чтобы вникнуть в дела. Из Италии ему приходило довольно много предложений, важных и достойных внимания короля Франции, который богат людьми и деньгами и располагает обильными запасами хлеба, производимого в Лангедоке, Провансе и других областях, чтобы посылать все это в Италию. И что касается королей Франции, то они всегда должны понимать, как итальянцы служат, помогают и оказывают содействие, ибо иначе, что бы король ни предпринял, он ничего не добьется. Ведь они не служат бесплатно и не могут этого делать, если только это не герцог Миланский или какая-нибудь их синьория. Когда какой-либо бедный капитан проявляет искреннее желание послужить Французскому дому, надеясь добиться своих прав в Неаполитанском королевстве или в герцогстве Миланском, то, сколь бы он ни был верен и даже если является сторонником вашей партии (а в Италии самая надежная связь — между теми, кто принадлежит к одной партии), он не сумеет вам долго служить, не получая оплаты, ибо люди его бросят, а он потеряет все свое состояние; большинство же капитанов не имеет ничего, кроме верности своих солдат, которым они платят из денег, получаемых от тех, кому они служат.

Но каковы были те предложения, о которых я сказал? Они были столь серьезными, что еще до потери Гаэты, а затем позднее, через два года после везвращения короля, когда герцог Миланский не сдержал ни одного своего обещания (и поступил он так не только по лживости и злому умыслу, но и потому, что боялся, что если король станет слишком могущественным, то он еге свергнет с престола, ибо считал короля человеком неверным и мало надежным), стоял вопрос о том, чтобы направить в Асти герцога Орлеанского с большим числом добрых воинов; и я видел его уже готовым к отъезду, тогда как его обоз был уже отправлен. Герцог Феррарский заверил нас, что предоставит 500 кавалеристов и 2000 пехотинцев; хотя он и был тестем герцога Миланского, он предпочитал отвести от себя опасность, которая угрожала ему со стороны венецианцев и герцога Миланского (и уже с давних пор, как выше было сказано, ибо венецианцы отняли у него Полезину и только и мечтали о том, чтобы его разгромить), и дружбе с зятем предпочел бы более надежное положение для себя и своих детей, а к тому же он считал, что герцог Миланский с его помощью договорится с королем, когда почувствует страх. Маркиз Мантуанский, продолжавший еще слУ* жить венецианцам в качестве их главного капитана, был недоволен ими и относился к ним подозрительно, а потому обещал присоединиться с 300 кавалеристами к своему тестю, герцогу Феррарскому, ведь его жена - дочь герцога феррарского и сестра герцогини Миланской. Мессир Джованни ди Бентивольо, который правит Болоньей как сеньор, поставил бы нам 150 кавалеристов и прислал бы двух сыновей, под началом которых также была кавалерия и добрая пехота; а владения его расположены в таком месте, где он мог бы оказать немалую помощь против герцога Миланского. Флорентийцы лишенные Пизы и других городов, о которых шла речь, о залисъ настолько разоренными, что могли подняться на ноги только благодаря большим переменам, и они предоставили бы нам за свой счет 800 кавалеристов и 5000 пехотинцев, оплатив их содержание за шесть месяцев. Орсини, Вителли и префект Рима, который был братом кардинала Сан-Пьетро-ин-винколи, неоднократно мной упоминавшегося, привели бы 1000 кавалеристов, поскольку все они состояли на жаловании у короля; однако сопровождение их кавалеристов не такое, как у наших (наших сопровождают лучники), плата же самим кавалеристам почти одинаковая; одному кавалеристу выплачивается 100 дукатов в год, а тысяче — 100 тысяч дукатов, но нашей кавалерии требуется двойная сумма из-за наличия лучников.

Всех этих солдат нужно было бы хорошо оплачивать, кроме флорентийских. Герцогу Феррарскому, маркизу Мантуанскому и Бенти-вольо следовало бы возместить только часть расходов, поскольку они претендовали на земли герцога Миланского. Заметьте, что если бы на герцога Миланского неожиданно напали отряды герцога Орлеанского и всех тех, кого я назвал, то он не сумел бы защититься и был бы либо разбит, либо вынужден встать на сторону короля против венецианцев. Содержание всех этих итальянцев на протяжении довольно долгого времени обошлось бы менее чем в 80 тысяч экю, и после разгрома герцога Миланского Неаполитанское королевство само собой оказалось бы вновь в наших руках.

Виновным в том, что это сулившее успех предприятие не было осуществлено, оказался сам герцог Орлеанский; хотя и говорили, что он должен выступить со дня на день, ибо уже отправил вперед все необходимое и оставалось лишь тронуться в путь ему самому и его готовой, оплаченной армии (а в Асти его уже ждали 800 французских кавалеристов и почти 6000 пехотинцев, из которых 4000 были швейцарцы), он изменил намерение и дважды просил короля соблаговолить поставить этот вопрос на совете, что и было сделано, и оба раза в моем присутствии. Совет, на котором присутствовало по меньшей мере человек 10—12, единогласно постановил, что ему следует выступать, поскольку он заверил в этом вышеупомянутых друзей в Италии, которые уже понесли расходы и держались наготове. Но герцог Орлеанский — то ли по чьему-то совету, то ли потому, что боялся уезжать, видя, сколь плохо чувствует себя король, которому он наследовал бы в случае его смерти,— заявил, что ради собственных претензий он в поход не пойдет, но охотно это сделает в качестве наместника короля и по его приказу. Тем совет и закончился.

На следующий день и все последующие дни флорентийские я другие послы оказывали сильное давление на короля, чтобы он заставил герцога выступить, но король отвечал, что не может посылать на войну силой, и потому поход оказался сорван(64). Король был недоволен, ибо понес большие расходы и питал надежду отомстить герцогу Миланскому, тем более что он ежечасно получал известия о приготовлениях Джан-Джакомо Тривульцио, наместника короля и герцога Орлеанского в Асти, который был уроженцем Милана, имел в Миланском герцогстве много родственников и был там любим, а потому располагал поддержкой множества людей, как родственников, так и других.

После этой неудачи последовали и другие, даже две или три одновременно, и прежде всего в Генуе, жители которой склонны ко всяким смутам. Неудача постигла мессира Баттиста да Кампофрегозо, могущественного главу одной из партий Генуи; он был изгнан из города, и ни его сторонники, ни сторонники дома Дориа, которые были дворянами, в отличие от Фрегозо, ничем не могли ему помочь. Дориа, которые не могли быть дожами из-за своего дворянства, поддерживали Фрегозо, ибо в Генуе ни один дворянин не может быть дожем, и им некоторое время был названный мессир Баттиста. Однако он был обманут своим дядей кардиналом Генуэзским(65), который незадолго до описанных событий передал власть над Генуей герцогу Миланскому, и в Генуе стали править Адорно, которые, не принадлежа к дворянам, часто становились дожами с помощью дворянской семьи Спинола. Таким образом, в Генуе знатные люди делают дожей, но сами быть ими не могут. А мессир Баттиста надеялся поднять вооруженное выступление своей партии в городе и округе, желая, чтобы синьория перешла под власть короля: противники были бы изгнаны, а он со своими людьми стал бы у власти.

Другая неудача случилась, когда жители Савоны обратились к кардиналу Сан-Пьетро-ин-винколи и предложили передать ему город, надеясь получить свободу, ибо они находились под властью Генуи и платили подати. Если бы удалось овладеть этим городом, то Генуя оказалась бы в тисках, поскольку королю принадлежал Прованс и он распоряжался в Савойе.

Получив эти новости, король велел мессиру Джан-Джакомо Тривульцио оказать поддержку мессиру Баттиста да Кампофрегозо и предоставить людей, чтобы сопровождать того до ворот Генуи и посмотреть, не восстанут ли его сторонники. А с другой стороны, король, побуждаемый кардиналом Сан-Пьетро-ин-винколи, написал мессиру Джан-Джакомо, чтобы он в то же время послал людей к кардиналу, чтобы они провели его к Савоне; этот приказ был передан ему также устно сеньором де Сереноном из Прованса, человеком дерзким на слова, дружившим с кардиналом. Король приказал мессиру Джан-Джакомо перебраться в такое место, откуда он смог бы поддерживать их обоих, не предпринимая ничего против герцога Миланского и не нарушая заключенного с ним в предыдущем году мира, о котором говорилось в другом месте.

Однако эти приказы плохо согласовывались друг с другом. И так часто случается с распоряжениями могущественных государей, когда они отсутствуют на месте событий и вынуждены быстро рассылать письма и людей с приказами, предварительно не выслушав мнений о положении дел. Ведь удовлетворить требования и просьбы мессира Баттиста да Кампофрегозо и кардинала одновременно было невозможно. Идти к стенам Генуи без большого числа людей не имела смысла, поскольку в городе многочисленное, храброе и хорошо вооруженное население. А если еще предоставить людей кардиналу, то армию пришлось бы разбить на три части, ибо часть должна была остаться при мессире Джан-Джакомо. Кроме того, в Генуе и Савоне находилось много людей герцога Миланского, ибо они, как и король дон Федериго и папа, очень боялись, как бы Генуя не изменила им

У мессира Джан-Джакомо был, однако, свой замысел: он хотел не дробя своих сил, выступить прямо против герцога Миланского, и, если б ему удалось это осуществить, он сделал бы великое дело. И он приступил к его выполнению: написав королю, что желает защитить тех, кто направится к Генуе и Савоне, он под этим предлогом вышел на главную дорогу, ведущую от Алессандрии к Генуе, по которой герцог Миланский только и мог послать помощь против наших, и взял три или четыре небольших города, которые сами открыли ворота. При этом он говорил, что не ведет войны с герцогом Миланским, поскольку сделал это по необходимости. Король также отнюдь не считал, что начнет войну с герцогом, если захватит Геную и Савону, ибо, как он говорил, эти города герцог держит от него и он имеет право лишить его их.

Но, удовлетворяя просьбу кардинала, мессир Джан-Джакомо передал ему часть армии, чтобы пройти к Савоне. Они нашли город хорошо защищенным и вернулись обратно, так что замысел провалился. Другая часть армии была дана мессиру Баттиста для похода к Генуе, и тот уверял, что его ждет удача. Но, после того как они прошли три или четыре лье, в его отряде, как среди немцев, так и французов, зародились сомнения, впрочем напрасные, и они, поскольку отряд был малочислен, испугались опасности, которая их могла подстерегать, если бы не восстали приверженцы мессира Баттисты.

Таким образом, сорвались все эти замыслы, что усилило герцога Миланского; он избежал большой беды, которая случилась бы, если бы мессир Джан-Джакомо смог развернуть активные действия, но венецианцы прислали герцогу много людей. Наша армия отступила. Пехотинцы были распущены, города, что были взяты, возвращены, и война завершена для короля без всякой пользы, хотя на нее истратили большие деньги.

ГЛАВА XXIII

С начала 1496 года, когда прошло уже три или четыре месяца после возвращения короля из-за гор, и вплоть до 1498 года король ничего в Италии не предпринимал. Все это время я был при нем я присутствовал при решении почти всех дел. Король переезжал из Лиона в Мулен, из Мулена в Тур и всюду устраивал турниры и джостры, ни о чем ином и не помышляя. Его наиболее доверенные люди так перессорились, что хуже и быть не может. Одни из них хотели продолжить действия в Италии — это были кардинал и сенешал(66), надеявшиеся извлечь из этого выгоду и укрепить свою власть, ибо во время похода все шло через них. Им противостоял адмирал(67), который распоряжался всей властью при юном короле до похода в Италию и хотел, чтобы все планы насчет нее были оставлены, поскольку видел в этом выгоду для себя, полагая, что вернет себе былое могущество и отнимет его у других. Так обстояли дела года полтора или около того.

Тем временем король отправил послов к королю и королеве Кастилии(68), поскольку стремился после войны с ними добиться мира. Их силы были велики и на море, и на суше. И хотя на суше они добились немногого, на море они оказали значительную помощь королям Ферранте и Федериго, ибо Сицилия(69) расположена по соседству с Неаполитанским королевством, в полутора лье от него, возле Реджо-ди-Калабрия; говорят, что когда-то все это было сушей, но море пробило пролив, называемый нынче Фаро-ди-Мессина. Из Сицилии, сеньорами которой были король и королева Кастилии, доставлялась в Неаполь немалая помощь и каравеллами, присланными из Испании, и людьми. В Сицилии располагалась и тяжелая кавалерия с легкой конницей, которая затем вступила в Калабрию и начала военные действия против людей нашего короля. А их суда постоянно оказывали поддержку им, так что когда все их силы соединились, то наш король оказался гораздо слабее.

В других районах король Кастильский причинил королю небольшой ущерб. Его многочисленная конница вошла в Лангедок, где провела некоторое время, занимаясь грабежами; часть ее пробыла там два, три и даже четыре дня, но ничего большего она сделать не смогла. Монсеньор де Сент-Андре из Бурбонне, находившийся на этой границе от имени губернатора Лангедока монсеньера герцога Бурбонского, захватил тогда городок Сальс в Руссильоне, откуда испанцы вели войну с королем. За два года до того Руссильон с округом Перпиньян был им возвращен(70), и этот городок входит в данный округ. Захватить его было очень сложно, поскольку там находилось много народа, в том числе и дворяне королевского дома Кастилии, а примерно в одном лье стояла лагерем их армия, более значительная, чем наша. Однако сеньор де Сент-Андре так мудро и скрытно осуществил свой замысел, что взял город за 10 часов, о чем я знаю из его письма. Город был взят приступом, причем убито было 30 или 40 испанских дворян, и среди них сын архиепископа Сант-Яго; погибло также 300 или 400 других людей, ибо они не ожидали, что все произойдет так быстро, поскольку не знали, на что способна наша артиллерия, поистине лучшая в мире.

Теперь вы знаете, что произошло между нашими королями и как для короля Кастильского эта война обернулась позором и бесславием, если учесть, сколь велика была его армия. Ведь когда господь бог желает покарать человека, то он обычно начинает с небольших огорчений; но затем он причинил королю и королеве Кастилии гораздо большие; так же господь поступил и с нашим королем.

Король и королева сильно провинились перед нашим королем, на рушив клятву после того, как он совершил большое благодеяние и вернул им Руссильон, охрана и восстановление которого стоили таких денег его отцу. Тот дал за него в залог 300 тысяч экю, и наш король оставил им залог ради того, чтобы они не мешали ему в его планах завоевания Неаполитанского королевства. Они тогда восстановили старый союз Франции и Кастилии, каковой был союзом короля с королем, королевства с королевством и подданных с подданными; тогда было обещано не мешать королю в этом завоевании и решено не выдавать замуж дочерей короля и королевы Кастильских за представителей Неаполитанского, Английского и Фландрского домов. Это последнее предложение о браках было сделано с их стороны, и привез его от имени королевы Кастильской один кордельер по имени брат Жан де Молеон. Но когда король начал войну и дошел до Рима, они всюду разослали послов, чтобы заключить союз против него, в том числе и в Венецию, где я находился; там и была создана лига, о которой я много говорил, и в нее вступили они, папа, римский король, венецианская Синьория и герцог Миланский. И они сразу же начали против короля войну, заявив, что соблюдать такое обязательство, как не выдавать замуж дочерей за названных королей, невозможно (а у них было четыре дочери и один сын), хотя сами же и сделали это предложение, как я сказал(71).

Возвращаясь к моей теме, нужно сказать, что все военные действия нашего короля в Италии оказались неудачными и за ним сохранялась в Неаполитанском королевстве только Гаэта (ее еще удерживали, когда начались мирные переговоры с королем и королевой, но вскоре она была потеряна; в Руссильоне же военные действия больше не возобновлялись, и каждый остался при своем). Они прислали одного дворянина и одного монаха из Монсеррато(72), ибо все дела вели через подобных людей то ли из лицемерия, то ли чтобы меньше расходоваться, и переговоры о возвращении Руссильона вел упомянутый брат Жан де Молеон, кордельер(73). Эти послы в первую очередь стали просить короля, чтобы он соблаговолил забыть о той обиде, что нанесли ему король и королева (королеву всегда упоминают, поскольку ей принадлежала Кастилия и ее власть была большей, так что их брак был весьма честным и равным), а затем предложили перемирие, включая всех членов лиги, по которому король сохранял бы за собой Гаэту и другие крепости, удерживаемые им в королевстве, и мог бы их во время перемирия свободно снабжать; они предложили также назначить день, когда могли бы собраться послы всех членов лиги, чтобы обсудить мирный договор(74). После заключения такого мира король и королева хотели вернуться к плану завоевания мавров — пересечь море, отделяющее Гранаду от Африки, и захватить ближайшие к ним земли короля Феса. Однако некоторые утверждали, что они отнюдь не имели такого желания и были удовлетворены сделанным, т. е. завоеванием Гранадского королевства; это было поистине прекрасное и великое завоевание, самое прекрасное в наше время, подобного которому предшественники никогда не осуществляли; и из любви к ним я хотел бы, чтобы они никогда ни о чем ином не помышляли и выполнили бы то, что обещали нашему королю.

Вместе с теми послами король отправил сеньора де Клерье из Дофине; король пытался заключить мир или перемирие, не включая в него членов лиги. Но если бы он принял их предложение, то спас бы Гаэту, а этого было бы достаточно, чтобы отвоевать Неаполитанское королевство с помощью его друзей.

Вернувшись, де Клерье привез новое предложение, ибо Гаэта была потеряна еще до того, как он достиг Кастилии(75). Это новое предложение состояло в том, чтобы вернуться к прежней старой дружбе, завоевать Италию и поделить добычу, и сделать это так, чтобы расходы были общими и короли действовали бы вместе. Но до этого король и королева желали общего перемирия между членами лиги и назначения дня встречи в Пьемонте, куда все могли бы прислать послов, ибо они хотели выйти из лиги с честью. Судя по тому, что случилось впоследствии, это предложение было лишь уловкой, чтобы выиграть время и дать возможность передохнуть королю Ферранте, который был еще жив, и дону Федериго, вступившему позднее во владение королевством. Правда, король и королева были не прочь получить это королевство, ибо у них было больше прав на него, чем у тех, кто им владел и владеет(76). Анжуйский же дом, чьим наследником был наш король, отстаивал предпочтительность своих прав. Но мне кажется, что по природе и характеру населяющих его людей, которые только и желают перемен, это королевство должно принадлежать тому, кто сможет его удержать.

Позднее сеньор де Клерье и некий Мишель де Граммон вновь поехали в Испанию с некоторыми предложениями. Де Клерье питал мало почтения к Арагонскому дому и надеялся получить маркизат Котроне в Калабрии, который считал своим и который удерживался королем Испании со времени последнего завоевания, совершенного его людьми в Калабрии; де Клерье был добрым человеком, но излишне доверчивым, особенно в отношении высокопоставленных особ. Вернувшись во второй раз(77), они привезли с собой послов королей Испании; де Клерье сообщил, что король и королева, учитывая их права на Неаполитанское королевство, готовы удовлетвориться только ближайшими к Сицилии землями, т. е. Калабрией, а все остальное предоставить нашему королю и что король Кастилии лично отправится в поход и возьмет на себя такие же расходы по армии, как и король. Король Кастилии уже овладел четырьмя или пятью сильными крепостями в Калабрии, одной из которых является Котроне, хороший и сильно укрепленный город. Я присутствовал при этом докладе, и многим показалось, что все сказанное неправда и что следует послать туда кого-либо более смышленого, чтобы проверить эти предложения. Поэтому к первым послам был добавлен сеньор де Бушаж, человек мудрый и пользовавшийся большим доверием короля Людовика, как нынче и короля Карла, сына покойного короля Людовика.

Испанский посол, которого привез де Клерье, никак не подтвердил того, о чем сообщил де Клерье, но, правда, заявил, что, как он уверен, де Клерье не сказал бы того, что не слышал от его сеньоров; тем самым он дал понять, что произошла какая-то ошибка, никто ведь не мог поверить в то, что король Кастилии лично явится в Италию и пожелает или сможет нести такие же расходы, как и наш король.

Когда сеньор де Бушаж, де Клерье и Мишель де Граммон вместе с другими прибыли к королю и королеве Кастилии, их разместили под охраной в таком месте, где они ни с кем не могли общаться. Король и королева трижды беседовали с ними, и, когда де Бушаж рассказал им о том, что сообщили де Клерье и Мишель де Граммон, они ответили, что высказывали лишь свои соображения, ничуть не больше, и что они охотно вступят в переговоры о мире и готовы заключить его к чести и выгоде нашего короля. Де Клерье был весьма раздосадован таким ответом, и не без причины, и стал доказывать им в присутствии сеньора де Бушажа, что они ему раньше говорили иначе.

Сеньор де Бушаж и его спутники заключили тогда перемири(78), которое могло быть расторгнуто через два месяца после объявления одной из сторон; в него не включались члены лиги, но оно распространялось на зятьев и сватов короля Испании: на римского короля и короля Англии, ибо принц Уэльский и эрцгерцог Австрийский были женаты на их дочерях и до сих пор живут с ними(79). Правда, принц Уэльский еще очень молод. У них была еще одна дочь на выданье(80), ибо всего их было четыре; старшая овдовела после того, как вышла замуж за короля Португальского и он на глазах у нее сломал себе шею, пустив в карьер арабскую лошадь, и случилось это через три месяца после женитьбы(81).

Когда де Бушаж вернулся и сделал доклад, король понял, что правильно поступил, послав его, и что, по крайней мере, он будет теперь уверен в том, в чем ранее сомневался; относительно же де Клерье он решил, что тот слишком легковерен. Де Бушаж сообщил ему, что не смог ничего сделать, кроме как заключить перемирие, и оно действительно было удачным, нескольку означало раскол лиги, которая так помешала королю в его делах и которую он, несмотря на все попытки, никак не мог расколоть. Де Бушаж сказал также, что вслед за ним к королю приедут послы короля и королевы Кастилии и они, как было сказано ему при отъезде, получат полномочия заключить добрый мир. А еще он сказал, что принц Кастильский, единственный сын короля и королевы Испании, был болен, когда они уезжали.

ГЛАВА XXIV

Через 10 или 12 дней после возвращения де Бушажа и его спутников от одного королевского герольда, оставленного в Испании, чтобы привезти испанское посольство, де Бушажу пришло письмо. В нем было сказано, чтобы он не беспокоился, если послы задержатся на несколько дней, ибо скончался принц Кастильский(82), по которому короли (их именно так называли)(83) скорбят так сильно, что я представить невозможно, в особенности королева, за жизнь которой даже стали опасаться. Я и впрямь никогда не слышал о таком трауре, какой был объявлен по всем их королевствам, ибо все ремесленники, как рассказывали мне позднее их послы, прекратили работу на 40 дней, все оделись в черные одежды из грубого сукна, а знатные и состоятельные люди ездили и на мулах, покрытых до колен этим сукном, так что открытыми оставались только глаза; черные флаги вывесили на воротах всех городов. Когда мадам Маргарита, дочь римского короля и сестра монсеньора эрцгерцога Австрийского, которая была женой этого принца, получила скорбную весть, то, будучи беременной на шестом месяце, она разродилась мертвой девочкой(84).

Сколь же печальна была эта смерть для их дома, который покрыл себя такой славой и честью и владел по праву наследования такими обширными землями, каких никогда не было ни у одного христианского государя, державшего наследственные земли, и который совершил столь прекрасное завоевание Гранады и вынудил нашего короля уйти из Италии, сорвав его планы, что считалось их великим успехом, принесшим им почет во всем мире! Папа даже хотел передать им титул «христианнейших», отняв его у нашего короля, и несколько раз уже употребил его в бреве, отправляемых им; но поскольку этому воспротивились некоторые кардиналы, он дал им другой титул и стал называть «католическими»; этот титул остается по сей день, и надо полагать, что и в будущем Рим сохранит его за ними. Они привели свое королевство в полное повиновение и восстановили в нем справедливость, так что казалось, что и бог и мир хотят почтить их более, чем любого другого государя, к тому же и сами они пребывали в добром здравии.

Но это еще не все. Свою старшую дочь, которую они любили сильнее всего на свете, после того как потеряли принца, своего сына, они через несколько дней после его смерти выдали замуж за короля Португальского Эммануила, молодого и недавно вступившего на престол государя(85). Корона Португалии перешла к нему после смерти последнего из их умерших королей, который был крайне жестоким правителем(86). Он, например, велел отрубить голову своему тестю, а позднее убил и его сына, своего шурина, который был старшим братом нынешнего короля, последний же жил в постоянном страхе. Шурина он убил собственноручно во время обеда, в присутствии его жены, и своим наследником он сделал незаконнорожденного сына(87). Совершив эти злодения, он стал жить в большом страхе и подозрениях и вскоре потерял единственного сына, который сломал щею объезжая арабскую лошадь, когда пустил ее в карьер, о чем я уже говорил. Его сын был первым мужем той дамы, о которой идет речь и которая вышла замуж за ныне царствующего короля Португалии вернувшись в эту страну вторично; она была, как говорят, честной и мудрейшей из всех женщин на свете.

Продолжая разговор о несчастьях, постигших в короткий срок короля и королеву Кастилии, столь славно и счастливо проживших почти до настоящего времени, т. е. до 50-летнего возраста (правда, королева была двумя годами старше), нужно сказать, что они выдали дочь за короля Португалии, чтобы не иметь более врагов в Испании, которая вся принадлежала им, кроме Наварры, где их власть также была велика, поскольку они владели четырьмя ее главными городами. Они выдали ее за короля Португальского еще и ради того, чтобы разрешить вопрос о ее вдовьей части и понесенных ранее расходах и чтобы удовлетворить некоторых португальских сеньоров, которые были изгнаны из своей страны после того, как покойный король умертвил двух вышеупомянутых сеньоров, и потеряли в результате конфискации свое имущество. Оно и поныне им не возвращено, хотя обвинены они были в том, что хотели возвести на престол нынешнего короля Португалии; одного из этих рыцарей вознаградили в Кастилии, а их земли в Португалии отошли к королеве Португальской, о которой я веду речь.

Следует иметь в виду, что нет ни одного народа, который испанцы ненавидели бы так, как португальцев; они презирают их и насмехаются над ними. Поэтому королям Испании не по душе было отдавать свою дочь за человека, неугодного для королевства Кастилии и других их сеньорий. Если б они могли, они бы так не сделали, и это причиняло им новое огорчение вдобавок к тому, что им приходится расставаться с дочерью. Однако печаль их прошла, и они провезли жениха и невесту по всем главным городам своих королевств и представили дочь как наследную принцессу, а короля Португалии — как своего наследного принца, которому надлежало стать королем после их кончины. И тогда пришло и некоторое утешение: названная дама, принцесса Кастильская и королева Португальская, забеременела. Но затем горе преисполнило их настолько, что, думаю, они хотели бы, чтобы господь забрал их из этого мира: ибо эта дама, которую они так любили и уважали, умерла в результате родов, и случилось это менее месяца назад, а у нас сейчас октябрь 1498 года. Но родившийся сын, ставший причиной ее смерти, выжил и был назван по отцу Эммануилом(88).

Все эти великие несчастья случились с ними на протяжении трех месяцев. Но еще до кончины их дочери горестное и печальное событие произошло в нашем королевстве, где скончался король Карл восьмой под этим именем, о котором я так много говорил и о смерти которого еще буду говорить ниже. Господь бог, как кажется, сурово взирал на эти два дома, недовольный, что наши королевства не имеют сострадания одно к другому.

Всякие перемены в королевстве бывают болезненными для большей части людей, и хотя некоторые от этого выигрывают, во сто крат больше таких, кто проигрывает; однако при смене короля неизбежны изменения многих обычаев и порядка жизни, ибо то, что нравится одному королю, другому не по душе. Как я говорил уже в другом месте, если рассмотреть жестокие и неожиданные кары, ниспосланные господом нашим на великих мира сего за последние 30 лет, то окажется, что этих кар было больше, чем за 200 предшествующих лет, если говорить о Франции, Кастилии, Португалии, Англии, Неаполитанском королевстве, Фландрии и Бретани. И если б написать о всех тех случаях, коим я был очевидцем (и о всех особах, как мужчинах, так и женщинах), то получилась бы большая и весьма удивительная книга. Достаточно было бы знать о событиях последних 10 лет, чтобы понять и постигнуть могущество божие, ибо великим людям господь наносит удары более жестокие, более тяжкие и более продолжительные, чем малым. Так что мне кажется, что если все учесть, то станет ясно, что великие не имеют преимуществ в этом мире перед малыми. И великие люди сами бы поняли это, если бы пожелали видеть и слышать то, что происходит с их ближними, и если бы боялись, чтобы то же самое не произошло и с ними; ведь они как угодно наказывают людей, живущих под ними, а господь бог по своей воле располагает ими самими, ибо никто другой над ними не властен. Счастлива та страна или королевство, где король или сеньор мудр и страшится бога, следуя его заповедям.

Мы показали вкратце, какие горести обрушились в течение трех месяцев на эти два больших и могущественных королевства, которые незадолго до того испытывали такую ненависть друг к другу и так старались причинить друг другу зло, надеясь возвеличиться и неудовлетворенные тем, что имели. И скажу еще раз, что когда сменяются государи, то всегда есть люди, испытывающие радость и улучшающие свое положение, но даже и им столь неожиданная смерть поначалу внушает ужас.

ГЛАВА XXV

Теперь я хочу оставить разговор об итальянских и кастильских делах и вернуться к нашим, чтобы поведать как о горестях и утратах, так и радостях, испытанных разными людьми в связи с кончиной во Франции нашего короля Карла, восьмого под этим именем. Он жил в своем Амбуазском замке, где предпринял самое большое строительство, к какому только приступали короли за последние 100 лет, причем как в замке, так и в городе, и результаты видны, если взглянуть на башни, на которые можно подниматься верхом на лошади, и те постройки, что были начаты в городе, где планировались столь крупные и дорогостоящие здания, что их долго бы не удалось закончить. Он привез из Неаполя многих великолепных мастеров — каменотесов и художников. Приступая к выполнению своих замыслов молодым, король, казалось, не думал о смерти и надеялся жить долго; он собирал прекрасные, доставлявшие ему радость вещи из разных стран — Франции, Италии, Фландрии. В душе он все время надеялся вернуться в Италию и признавался, что совершил там множество ошибок, и даже перечислял их; ему казалось, что если ему удастся туда вернуться и отвоевать потерянное, то он сможет лучше обеспечить охрану этой страны, нежели в первый раз.

Переговоры шли повсюду, и было сделано совсем новое предложение: королю, чтобы восстановить его власть в Неаполитанском королевстве, обещали привести 1500 итальянских кавалеристов под командованием маркиза Мантуанского, Орсини, Вителли и префекта Рима — брата кардинала Сан-Пьетро-ин-винколи, а монсеньору д'Обиньи, столь хорошо послужившему королю в Калабрии, предлагалось отправиться во Флоренцию, где ему оплатили бы половину расходов на армию за шесть месяцев. В первую очередь следовало бы взять Пизу или, по крайней мере, маленькие крепости в округе, а затем объединенными силами вступить в Неаполитанское королевство, откуда все время прибывали посланцы от сторонников нашего короля.

Папа Александр, ныне правящий, также повсюду усиленно договаривался о поддержке короля, будучи недоволен венецианцами, и прислал тайно курьера, которого я сам приводил в комнату короля незадолго до его смерти. Венецианцы же были готовы сговориться против герцога Миланского, а о переговорах с Испанией вы уже слышали. Римский король больше всего на свете желал дружбы с нами, чтобы вместе с королем осуществить свои замыслы в отношении Италии. Этот римский король по имени Максимилиан был заклятым врагом венецианцев и пользовался полной поддержкой империи и Австрийского дома, откуда был родом.

Наш король был склонен жить добродетельно, по заповедям божьим; он желал навести добрый порядок в правосудии и церкви и так устроить свои финансовые дела, чтобы, помимо доходов с домена, взимать с народа в виде тальи только миллион двести тысяч франков (эту сумму ему предоставили штаты в Туре, когда он уже стал королем)(89). Он хотел, чтобы эта сумма шла на оборону королевства, а сам он чтобы жил за счет домена, как прежде делали короли; и он мог этого добиться — ведь если бы хорошо управлять его большим доменом, то доходы с него, включая габели, соляные склады и др, превзошли бы миллион франков. В то же время это было бы большим облегчением для народа, который платит сейчас более двух с половиной миллионов франков тальи.

Он старался покончить со злоупотреблениями бенедиктинцев и других орденов. К себе он приблизил добрых монахов и слушал их. Ему хотелось добиться, чтобы все епископы имели лишь по одной епархии, кроме кардиналов, которые могли бы иметь по две, и что бы они жили при своих приходах(90). Но навести порядок среди служителей церкви было бы очень трудно.

Он щедро раздавал милостыню нищим. За несколько дней до смерти, как рассказывал мне его исповедник, известный прелат епископ Анжерский(91), он устроил публичную аудиенцию, на которой выслушал всех, в особенности бедняков, а затем отдал добрые распоряжения; я виделся с ним за восемь дней до его кончины в течение целых двух часов, и после этого никогда уже не видел его живым. Если бы даже на этой аудиенции и не были отданы важные распоряжения, то тем не менее она помогла бы держать многих в страхе, особенно чиновников, некоторые из которых после нее были смещены за вымогательства.

Находясь на вершине мирской славы и исполненный благих намерений в отношении бога, король однажды, 7 апреля 1498 года, в канун Вербного воскресенья, вышел с женой, королевой Анной Бретонской, из ее комнаты и направился ко рву замка посмотреть на игру в мяч; и повел он ее туда впервые. Они взошли на разломанную из-за проводившихся работ галерею, которую называли галереей Акельбака — по имени того, кто ею раньше владел и охранял ее; это было самое неприличное место в замке, ибо там был развал и все ходили туда справлять свою нужду. При входе на галерею король ударился лбом о косяк, хотя был невысокого роста; затем он посмотрел на игру и со всеми поговорил. Я при этом не присутствовал, так как за восемь дней, до того уехал домой. Но мне рассказывали об этом епископ Анжерский и королевские камердинеры. Последнее, что он произнес, будучи здоровым, были слова о том, что он надеется, если сможет, полностью избежать смертных грехов и тех, которые могут ему быть отпущены. После этого он упал навзничь и потерял речь. Случилось это около двух часов пополудни, и оставался он там до 11 часов ночи. Трижды к нему возвращалась речь, но ненадолго, как рассказывал мне его исповедник, который в ту неделю дважды его исповедовал, причем один раз в связи с приходом к нему золотушных больных. На галерею входили все кто хотел, а он девять часов пролежал на жалком соломенном тюфяке, пока не отдал богу душу. Исповедник, находившийся при нем неотлучно, сказал мне, что все три раза, когда к нему возвращалась речь, он говорил: «Да помогут мне господь мой, пресвятая дева Мария, монсеньор святой Клод и монсеньор святой Блез!». Так и покинул сей мир этот великий и могущественный государь; и в сколь же убогом месте это произошло, когда у него было столько прекрасных дворцов и строился еще один; но пришла беда — и для него не нашлось даже убогой комнаты.

На этих двух примерах(92), что приведены здесь, можно прекрасно понять, сколь велико могущество бога и сколь ничтожна наша жалкая жизнь, в которой мы принимаем на себя такие тяготы ради мирских вещей, а смерти сопротивляться не можем — что короли, что пахари.

ГЛАВА XXVI

Я уже говорил в другом месте, в связи с событиями в Италии что во Флоренции на протяжении 15 лет жил брат-проповедник, или якобинец, известный своей святой жизнью (с которым я виделся и беседовал в 1495 году), по имени брат Джироламо; он предсказал многое из того, что случилось в дальнейшем, о чем я уже говорил, и всегда заявлял в публичных проповедях, что наш король пересечет горы и что об этом, как и о других вещах, о которых он говорил, ему якобы было откровение от бога; говорил он и то, что король избран богом, чтобы реформировать церковь и покарать тиранов. Но из-за того, что брат Джироламо утверждал, будто имел обо всем этом откровение от бога, многие были им недовольны, а папа и некоторые жители Флоренции его возненавидели. Однако он жил, как видно, прекраснейшей жизнью и произносил замечательные проповеди, обличая пороки и вернув многочисленных жителей города на путь добродетели.

В том же, 1498 году, когда почил король Карл, окончил жизнь и брат Джироламо, через четыре или пять дней(93). Я объясню, зачем я это рассказываю. Он всегда публично проповедовал, что король вновь вернется в Италию, чтобы выполнить возложенную на него господом миссию — мечом реформировать церковь и изгнать тиранов из Италии, и что если он этого не сделает, то господь жестоко его покарает. Все его первые и последние проповеди были отпечатаны и продаются. Эту угрозу королю, что господь его жестоко покарает, если он не вернется, он не раз повторял в письмах к королю незадолго до смерти того, а мне он говорил об этом лично, когда я беседовал с ним о том, что произойдет на нашем обратном пути из Италии: тогда он и сказал, что над королем свершится суд небесный, если он не исполнит того, что предначертал ему господь, и не прекратит грабежей.

Незадолго до кончины короля среди флорентийцев вспыхнули раздоры. Одни продолжали с надеждой ждать прибытия нашего короля, уповая на обещания брата Джироламо, и несли большие расходы, впадая в великую нужду, чтобы вернуть Пизу и другие города, переданные в свое время королю, из которых венецианцы удерживали Пизу; другие же горожане хотели встать на сторону лиги, отложившись от короля, говоря, что ждать короля — безумие и глупость и что брат Джироламо всего лишь еретик и обманщик, которого нужно посадить в мешок и бросить в реку; однако он пользовался такой поддержкой в городе, что никто не осмелился бы это сделать.

Папа и герцог Миланский часто писали флорентийцам, настраивая их против упомянутого брата Джироламо, и убеждали их, что вернут им Пизу и другие города, если они откажутся от дружбы с королем, схватят брата Джироламо и покарают его. Однажды во Флоренции собралось заседание Синьории, на котором присутствовали некоторые из его врагов, а состав Синьории менялся каждые два месяца. И там оказался один кордельер, то ли приглашенный, то ли пришедший сам(94). Он вступил в спор с братом Джироламо, назвал его еретиком и сказал, что тот обманывает народ, говоря, что получает откровения от бога, и предъявил другие обвинения, а затем предложил ему в доказательство правоты испытание огнем; слова эти были сказаны в присутствии членов Синьории. Брат Джироламо не захотел подвергнуться испытанию огнем, но его товарищ предложил сделать это вместо него, и тогда с другой стороны выступил товарищ кордельера. Был назначен день, когда они должны были быть преданы огню, и они в этот день пришли оба в сопровождении своих собратьев-монахов; однако якобинец держал в руке Corpus Domini(95), а кордельеры и Синьория хотели, чтобы он шел без него, но тот отказался, и тогда все они вернулись в свои монастыри. Народ же. подстрекаемый врагами брата Джироламо и Синьорией, отправился к монастырю, схватил там его вместе с двумя другими и сначала подверг невероятно жестоким пыткам. Тогда же народом был убит главный человек в городе и друг брата Джироламо — Франческо-Валори. Папа прислал комиссара с полномочиями устроить процесс, и в конце концов все трое были сожжены. Ему предъявили обвинение лишь в том, что он внес раздоры в город и что в пророчествах говорил то, что узнавал от своих друзей из Совета.

Я не хочу ни извинять, ни обвинять его и не знаю, совершили ли они зло или добро, осудив его на смерть, но знаю, что он говорил многие истинные вещи, о которых никто из жителей Флоренции не мог бы его уведомить. И что касается короля и тех бед, что он предсказал ему, то случилось то, что вы знаете: сначала умер единственный сын короля, а затем и он сам; я видел письмо, которое он написал королю.

ГЛАВА XXVII

С королем случился удар, или апоплексия; врачи надеялись, что болезнь уйдет в руку, так что он перестанет ею владеть, но отнюдь не умрет; однако произошло иначе. У него было четыре добрых врача, но он доверился самому неопытному из них и дал ему такую власть, что другие и говорить не осмеливались, хотя накануне, за четыре дня до смерти, видели признаки болезни и хотели дать ему слабительное. Все тогда бросились к герцогу Орлеанскому, к которому, как ближайшему родственнику, переходила корона.

Камердинеры короля Карла богато убрали его тело, и сразу же началась служба, не прекращавшаяся ни днем ни ночью, и каноников сменяли кордельеры, а когда кончали те, то начинали «добрые люди», чей монастырь был им основан(96). Он оставался в Амбуазе восемь дней, сначала в красиво обтянутой и украшенной комнате, а затем в церкви, и все было устроено так богато, как никогда еще не делалось для королей. Все его камердинеры) приближенные и служащие не отходили от его тела. Служба и процессии продолгка. лись целый месяц, пока он не был погребен(97), и обошлось это в 45 тысяч франков, как рассказывали мне люди из финансового ведомства.

Я приехал в Амбуаз через два дня после его кончины и пошел помолиться к его телу, возле которого провел пять или шесть часов По правде говоря, я никогда не видел подобной, столь глубокой скорби. Но ведь его приближенные — камердинеры и 10 или 12 юных дворян, приставленных к его комнате,— пользовались его благорасположением и получали такие большие подарки, составлявшие целые состояния, каких еще никогда не делали короли. Кроме того, он разговаривал со всеми мягко и любезно, как никто другой; думаю, что он ни разу никому не сказал неприятного слова. И он не мог умереть в лучший час, чтобы оставить по себе добрую память в истории и вызвать самые сильные сожаления служивших ему людей. Полагаю, что со мной он обошелся круче, чем с кем бы то ни было, но я понимаю, что было это в его юности и виноват был не он, а потому я не могу держать на него зла(98).

Переночевав в Амбуазе, я отправился к новому королю, к которому был в свое время близок как никто и из-за которого произошли все мои беды и несчастья; однако в тот момент он с трудом вспоминал об этом. Он очень мудро вступил во владение королевством, ибо в тот год, до конца которого оставалось еще шесть месяцев, он не отменял пенсий, от должностей отстранил лишь немногих, заявив, что желает за всеми сохранить в неприкосновенности положение и состояние (это ему пошло на пользу), и решил как можно быстрей отправиться на коронацию. В качестве пэров Франции у него были следующие лица(99): первым шел герцог Алансонский — и он был за герцога Бургундского; вторым — за герцога Нормандского — шел монсеньор де Бурбон; третьим — вместо герцога Гиенского — был герцог Аотарингский; первым графом — за графа Фландрского — шел монсеньор Филипп де Равенштейн; вторым — взамен графа Шампанского — монсеньор Анжильбер Клевский; и третьим, заменявшим графа Тулузского, был монсеньор де Фуа. И произошла коронация Людовика XII, ныне царствующего, в Реймсе 27 мая 1498 года.

С ним в четвертый раз к власти пришел представитель боковой ветви. Первые два раза это произошло при Карле Мартелле или его сыне Пипине и при Гуго Капете — все они были майордомами, или королевскими управляющими, и захватили королевство, узурпировав власть у королей. В третий раз это было при Филиппе Валуа, а в четвертый — при нынешнем короле. Но последние двое получили трон справедливо и законно. Все это так, если начинать первое поколение королей Франции с Меровея. Но до Меровея во Франции было еще два короля — Фарамон, который был первым избранным королем Франции, ибо другие назывались герцогами или королями Галлии, и Клодион, его сын(100). Фарамон был избран в 420 году и правил 10 лет, а сын его Клодион правил 18 лет, так что оба этих короля правили 28 лет. Меровей, пришедший после, был не сыном Клодиона, а родственником, поэтому может показаться, что прямые ветви королевских поколений прерывались пять раз, но, как я сказал, первое поколение принято начинать от Меровея, ставшего королем в 448 году. С этого времени, когда началось первое поколение королей Франции, до коронации Людовика XII, ныне царствующего, прошло 1050 лет. А если начинать с Фарамона, то на 28 лет больше, что составит 1078 лет с тех пор, как появился впервые король Франции. От Меровея до Пипина прошло 303 года, и все это время продолжался род Меровингов. От Пипина до Гуго Капета — 237 лет, и это время рода Пипина и Карла Великого, его сына. Род же Гуго Капета непрерывно продолжался 339 лет и оборвался с приходом короля Филиппа Валуа. А династия Филиппа Валуа длилась без перерывов до кончины короля Карла VIII в 1498 году; он был последним в этой династии, которая правила 169 лет и представлена семью королями: королем Филиппом Валуа, королем Иоанном, королем Карлом V, королем Карлом VI, королем Карлом VII, королем Людовиком XI и королем Карлом VIII. И конец.

Комментарии

На главную страницу