История Флоренции

КНИГА ШЕСТАЯ.

Цель всех тех, кто когда-либо начинал войну, всегда состояла в том, — и это вполне разумно, — чтобы обогатиться самим и сделать врага беднее. Ни для чего иного победа не нужна, приобретений же хотят для того, чтобы увеличить свою мощь и ослабить противника. Из этого следует, что всякий раз, когда победа сделала тебя беднее, чем ты был, а завоевания ослабили, ты либо перешел предел той цели, ради которой затеял войну, либо не дотянул до нее. Война обогащает того государя или ту республику, которые разбивают врага наголову, забирают себе в добычу все, чего хотят, и получают выкуп за пленных. Напротив, война обедняет того, кто не в состоянии, даже в случае победы, уничтожить врага, а добыча и выкуп за пленных принадлежат не ему, а его солдатам. Государство в случае поражения попадает в беду, но такая неполная победа для него в тысячу раз хуже, ибо, побежденное, оно терпит только от врагов, а в качестве победителя вынуждено соглашаться с домогательствами друзей, тем менее выносимыми, что они менее обоснованы, и что в этом случае ему приходится возложить на плечи своих подданных или граждан бремя новых поборов и налогов. И если в таком государстве у правителей есть человеческие чувства, они не могут по-настоящему радоваться победе, ухудшившей положение его подданных. Древние, разумно устроенные республики имели обыкновение после победы пополнять свою казну золотом и серебром, раздавать подарки народу, облагать данью подданных и устраивать по этому поводу игры и торжественные празднества. Победы же описываемого нами времени ведут к опустошению казны, а затем к обеднению народа и при этом не обеспечивают безопасность от побежденного врага. Причиной всего такого неустройства являются нелепые способы ведения войны. Когда побежденного врага только обирают, а не держат в плену или не убивают, он ожидает только до нового нападения на победителя, чтобы нашелся кто-то способный снабдить его оружием и конями. Когда добыча и выкуп принадлежат солдатам, государство, одержавшее победу, не может воспользоваться ими, чтобы нанять новых солдат, а выжимает средства из народа, ибо такая победа дает народу только одно — делает его правителей более алчными и менее осторожными в обложении своих граждан. Эти состоящие на оплате войска довели военное дело до положения, при котором и победители, и побежденные, чтобы добиться повиновения от своих войск, должны были добывать все новые и новые средства, ибо одним надо было заново снаряжать эти войска, а другим награждать их. Одни наемники без оружия и коней воевать не могли, другие без новых наград не хотели. Так победитель не слишком наслаждался победой, а побежденный не слишком терпел от поражения, ибо первый лишен был возможности полностью использовать победу, а второй всегда имел возможность готовиться к новой схватке.

Столь безрассудный и постыдный способ ведения войны все время приводил к тому, что Никколо Пиччинино вновь оказывался в седле еще до того, как Италия могла узнать о его разгроме, и обрушивался на врага еще сильнее, чем до поражения. Из-за этого он после поражения в Тенне смог захватить Верону, после того, как войска его были рассеяны в Вероне, сумел с крупными силами вторгнуться в Тоскану; после полного разгрома при Ан-гиари, едва вступив обратно в Романью, имел уже больше войск, чем когда-либо. Это-то и вдохнуло в герцога Миланского надежду на то, что ему удастся защитить Ломбардию, каковую из-за отсутствия Никколо он мыслил уже почти что потерянной. Ибо, пока Никколо держал в страхе Тоскану, герцог дошел до такой крайности, что боялся уже за свое собственное владение. Считая, что гибель его может прийти еще до того, как Никколо, уже вызванный из Тосканы, явится ему на помощь, он решил использовать средство, которое и раньше бывало ему всегда полезно в подобном положении, и попытать счастья хитростью, раз не удалось это сделать силой. Чтобы обуздать боевой пыл графа Сфорца, он подослал к нему в Пескьеру Никколо д'Эсте, феррарского государя, который от имени герцога стал уговаривать его склониться к миру. Он принялся доказывать, что война эта отнюдь не в интересах графа, ибо, если герцог будет ослаблен настолько, что никому уже не станет внушать опасений, он, Сфорца, первый от этого пострадает, ибо Венеция и Флоренция перестанут в нем нуждаться. Он добавил также, что в доказательство своего искреннего стремления к миру герцог возобновляет свое предложение породниться с ним и готов немедленно отправить свою дочь в Феррару с тем, что тотчас же после замирения она будет отдана ему в жены. Граф на это ответил, что если герцог и впрямь желает мира, то нет ничего легче, как заключить его, ибо Венеция и Флоренция тоже ничего иного не хотят. Однако трудно этому поверить, ибо известно, что герцог всегда склонялся к миру лишь в самой крайней необходимости, а как только эта необходимость исчезала, он снова начинал стремиться к войне. Нет у него веры и в желание герцога породниться с ним, ибо слишком часто его на этом ловили. Впрочем, по окончании войны он в отношении брачного союза с домом герцога поступит так, как ему посоветуют друзья.

III

Венецианцы, часто без достаточных оснований подозревавшие своих кондотьеров, на этот раз вполне основательно встревожились из-за их интриг. Граф, стремясь успокоить их, усиленно продолжал развивать военные действия. Однако воинский пыл у него все же несколько ослабел из-за честолюбивых помыслов, а у венецианцев из-за подозрительности, так что до конца лета никаких значительных событий не произошло. Когда Никколо Пиччинино вернулся в Ломбардию, дело уже шло к зиме и все войска стали на зимние квартиры. Граф удалился в Верону, герцог в Кремону, флорентийцы возвратились в Тоскану, папские войска в Романью. Войска эти, одержавшие победу при Ангиари, напали на Форли и Равенну, чтобы вырвать их из рук Франческо Пиччинино, который командовал там от имени отца, однако захватить эти города им не удалось, ибо Франческо оборонялся весьма доблестно. Тем не менее от появления этих войск жители Равенны так испугались возможности снова оказаться во власти папства, что с согласия своего синьора Остазио да Полента добровольно признали над собой власть венецианцев. Те в благодарность за такое приобретение, чтобы воспрепятствовать Остазио когда-либо силой вернуть себе то, чем он так неосмотрительно поступился, отправили его с одним из сыновей на остров Кандия, где он и скончался.

Папа между тем, несмотря на победу при Ангиари и нуждаясь в деньгах, продал крепость Борго-Сан-Сеполькро флорентийцам за двадцать пять тысяч дукатов.

Теперь положение вещей было таково: все считали, что зимой военных действий не будет, и никто не думал вести мирных переговоров, менее же всего герцог, которого вполне успокоило присутствие Никколо Пиччинино и само зимнее время года. Он прекратил всякие переговоры с графом, поспешно снабдил Никколо новыми конями и вообще занимался подготовкой всего необходимого к новой кампании. Узнав об этом, граф отправился в Венецию договориться с сенатом о действиях в будущем году. Между тем Никколо, видя беспечность неприятеля и считая себя вполне подготовленным, не стал дожидаться весны и в самую зимнюю стужу перешел Адду, вступил на земли Бреши, захватил их почти полностью, за исключением Азолы и Орчи, и взял в плен вместе с обозами более двух тысяч всадников графа Сфорца, совершенно не ожидавших этого нападения. Но больше всего граф пришел в ярость, а венецианцы в страх от мятежа Чарпеллоне, одного из главных капитанов графа. При этом известии граф немедленно отбыл из Венеции, но явившись в Брешу, Никколо в округе уже не нашел, ибо тот, нанеся ущерб врагу, возвратился на свои квартиры. Граф решил не продолжать военных действий, раз уж они сами собой прекратились, а использовать возможность, которую дал ему противник, и время года, чтобы восстановить у себя порядок и с наступлением весны отомстить за этот удар. Он заставил венецианцев вызвать из Тосканы их войска, посланные на помощь Флоренции, а на место умершего Гаттамелаты пригласить в качестве военачальника Микелотте Аттендоло.

С началом весны первым возобновил войну Никколо Пиччинино, который осадил Чиньяно, замок, отстоящий миль на двенадцать от Бреши. Граф устремился на помощь, и между этими двумя начались, как обычно, военные действия. У графа появились некоторые опасения насчет Бергамо, и он атаковал Мартининго, замок, расположенный таким образом, что, захватив его, нетрудно было оказать помощь Бергамо, подвергавшемуся немалой опасности от Никколо. Однако последний предвидел, что именно с этой стороны может последовать вражеский удар, и потому так основательно укрепил и снабдил всем необходимым эту крепость, что графу пришлось бросить против нее все свои силы. Никколо занял такие позиции, что к графу не могло подходить продовольствие, и, кроме того, укрепил местность эскарпами и бастионами так, чтобы штурм оказался для графа чрезвычайно опасным. Благодаря всем этим мерам осаждающие оказались в еще худшем положении, чем осажденные. Недостаток продовольствия не давал графу возможности продолжать осаду, а снятие ее и отход тоже грозили великой опасностью, так что можно было предвидеть блестящий успех для герцога, а для графа и венецианцев тяжелейший разгром.

Однако судьба, всегда находящая способ ублаготворить своих баловней и обделить пасынков, сделала так, что от расчета на полную победу честолюбие Никколо необычайно раздулось, а дерзновенные притязания до того усилились, что он уже утратил всякое сознание того, какое положение занимает герцог, а какое он сам. Он велел передать герцогу, что давно уже сражается под его знаменами, а между тем до сих пор не приобрел еще клочка земли даже себе на могилу и теперь хотел бы узнать от него, как он, герцог, намеревается за все эти труды вознаградить человека, от которого зависит сделать его властелином всей Ломбардии и предать в его руки всех врагов. Он со своей стороны считал бы, что уверенность в победе требует и уверенности в соответствующем вознаграждении, и хотел бы, чтобы герцог пожаловал ему во владение город Пьяченцу, где он смог бы когда-нибудь отдохнуть от многолетних военных трудов. Он даже не посовестился пригрозить герцогу, что бросит все и удалится, если его просьба не будет удовлетворена. Такой способ просить, наглый и оскорбительный, вызвал у герцога величайший гнев, и он решил лучше оставить свои замыслы, чем удовлетворить притязания Пиччинино. И вот человек, которого не могли склонить к миру ни опасности, ни вражеские угрозы, согласился на мир из-за дерзкого поведения того, кто был ему другом. Он принял решение договориться с графом и послал к нему Антоний Гвидобуоно да Тортона с предложением своей дочери в жены и мирных условий, на которые граф и союзники с величайшей готовностью согласились.

После того как мирный договор между сторонами был тайно заключен, герцог послал Никколо повеление установить с графом перемирие на один год, объясняя при этом, что бремя военных расходов оказалось для него слишком тягостным и он не может пожертвовать приемлемым для него миром ради сомнительной еще победы. Никколо был до крайности поражен таким решением, не понимая, какая причина могла побудить герцога отказаться от столь славной победы и не допуская мысли, что нежелание вознаградить друга заставило его спасти врагов. Он как только мог возражал против этого решения, и герцогу, чтобы принудить его подчиниться, пришлось даже пригрозить ему в случае дальнейших проволочек выдать его на милость его же солдатам и неприятелю. Никколо пришлось уступить, но сделал он это с горьким сознанием человека, вынужденного против воли бросить на произвол судьбы друзей и отечество, жалуясь на жестокость судьбы, по воле которой то изменчивость военного счастья, то прихоти герцога отнимают у него победу над врагом. По заключении перемирия была отпразднована свадьба мадонны Бьянки и графа, который в качестве приданого за женой получил Кремону. После этого в ноябре 1441 года подписан был мирный договор, причем от имени Венеции его подписали Франческо Барбадико и Паоло Трона, а от имени Флоренции мессер Аньоло Аччаюоли. По условиям его к Венеции переходили Пескьера, Азола и Лонато, крепости, принадлежавшие маркизу Мантуанскому.

Хотя в Ломбардии война прекратилась, она все еще велась в Неаполитанском королевстве, и по этой причине в Ломбардии снова взялись за оружие. Пока там шли военные действия, Альфонс Арагонский отнял у короля Рене все его владения, кроме самого Неаполя. Считая, что победа уже в его руках. Альфонс задумал, продолжая держать Неаполь в осаде, отобрать у графа Сфорца Беневенте и другие его ленные владения в этом королевстве. Ему казалось, что сделать это будет нетрудно, поскольку граф занят военными действиями в Ломбардии; и, действительно, он вскоре безо всякого труда занял все земли графа. Но когда стало известно о замирении в Ломбардии, Альфонса взял страх, как бы теперь граф не явился в королевство отвоевывать свои владения на стороне короля Рене, который по этой же причине стал надеяться на графа и даже обратился к нему с просьбой прийти помочь другу и отомстить врагу.

В свою очередь Альфонс просил Филиппе во имя их дружбы занять графа такими важными делами, чтобы он, целиком погрузившись в них, вынужден был пренебречь этим своим делом. Филиппе согласился на просьбу короля, даже не подумав о том, что тем самым нарушает мир, заключенный им недавно к такой невыгоде для себя. Он дал понять папе Евгению, что наступил благоприятный момент, чтобы вернуть Церковному государству захваченные графом владения, и для этой цели предложил ему воспользоваться на все время ведения военных действий за его, герцога, счет, услугами Никколо Пиччинино, который после заключения мира находился в Романье. Евгений с жадной готовностью принял это предложение из ненависти к графу и желая также получить обратно свои владения. Правда, Пиччинино раньше обманывал эти его надежды, но теперь, обретя опору в герцоге, папа перестал опасаться обмана и, объединив свои войска с солдатами Никколо, он напал на Марку. Граф, не ожидавший такого удара, встал во главе своего войска и двинулся против неприятеля.

Тем временем король Альфонс вступил в Неаполь, так что теперь все королевство, кроме Кастельнуово, оказалось в его руках. Рене, оставив в Кастельнуово сильную охрану, удалился и, прибыв во Флоренцию, принят был с великим почетом, однако вскоре он убедился, что не в состоянии продолжать войну, и уехал из Флоренции в Марсель. Альфонс взял Кастельнуово, а в Марке граф оказался лицом к лицу с превосходящими силами папы и Никколо. Поэтому он обратился с просьбой о помощи людьми и деньгами к Флоренции и Венеции, убеждая их, что если они еще при его, графа, жизни не позаботятся о том, чтобы обуздать папу и короля, им придется вскоре подумать о своем спасении, ибо те, объединившись, разделят Италию между собой. Флорентийцы и венецианцы , некоторое время колебались и потому, что сомневались, стоит ли враждовать с папой и королем, и потому, что поглощены были болонскими делами.

Аннибале Бентивольо изгнал из Болоньи Франческо Пиччинино и, чтобы защититься от герцога, который тому покровительствовал, обратился к Флоренции и Венеции за помощью, в каковой они ему не отказали. Так что, занятые этим делом, они не решались оказывать помощь еще и графу. Однако случилось так, что Аннибале разбил Франческо Пиччинино, это дело казалось, таким образом, улаженным, и флорентийцы решили прийти на помощь графу. Но предварительно, чтобы обезопасить себя со стороны герцога, они возобновили свой союз с ним, на что герцог пошел охотно, словно он согласился поддержать военные действия против графа лишь постольку, поскольку война Альфонса с Рене Анжуйским продолжалась: теперь же, когда война в Неаполе закончена и Рене лишен власти, Филиппе совсем не устраивало, чтобы у графа отняты были его владения. Он не только согласился на помощь графу, но даже написал Альфонсу, чтобы тот соблаговолил возвратиться в свое королевство и прекратить военные действия против графа. Хотя Альфонсу совсем не хотелось этого, он, будучи стольким обязан герцогу, решил удовлетворить его желание и отступил со своим войском на тот берег Тронто.

В то время как в Романье происходили все эти события, во Флоренции снова начались внутренние раздоры. Среди граждан, стоявших у власти, значительным влиянием пользовался Нери ди Джино Каппони, и влияния его Козимо Медичи опасался более, чем чьего-либо другого, ибо любим он был не только гражданами, но и солдатами: неоднократно командуя флорентийскими войсками, он заслужил их привязанность своим мужеством и воинским искусством. К тому же победы, одержанные его отцом Джино и им самим (один завладел Пизой, другой разбил Никколо Пиччинино при Ангиари), усиливали симпатию к нему у значительного числа граждан и страх перед ним у тех, кто не желал ни с кем делиться своей властью в управлении государством. Среди многочисленных командиров флорентийского войска выделялся Бальдаччо ди Ангиари, весьма искусный в военном деле и в то время никому в Италии не уступавший силой и храбростью: он неизменно командовал пехотой, и солдаты так любили его, что по общему мнению пошли бы за ним на что угодно. Бальдаччо, постоянный свидетель доблестного поведения Нери, являлся горячим его другом, что вызывало у многих других граждан сильнейшие подозрения. Считая, что уволить Бальдаччо со службы опасно, а держать на службе еще опаснее, они решили избавиться от него, и сама судьба помогла им в этом деле. Гонфалонье-ром справедливости был тогда мессер Бартоломео Орландини. Когда Никколо Пиччинино вторгся в Тоскану, именно он, как мы уже говорили, послан был на защиту замка Марради и постыдно бежал со своего поста, хотя обороне замка содействовало бы само его расположение. Трусость эта до того возмутила Бальдаччо, что он не переставал открыто заявлять об этом в оскорбительных выражениях как устно, так и письменно. Мессер Бартоломео, сгорая от стыда и ярости, только и помышлял, что о мщении, надеясь кровью обвинителя смыть с себя позорную вину.

VII

Эта жажда мести известна была другим гражданам, и потому оказалось весьма легким делом убедить мессера Бартоломео покончить с Бальдаччо одним ударом, — утолив собственную жажду мщения и избавив республику от человека, которого нельзя было и безопасно оставлять на службе и без ущерба уволить. Мессер Бартоломео принял решение умертвить его и с этой целью собрал в своем зале немало вооруженных молодых людей. Когда по обыкновению Бальдаччо явился на площадь, чтобы договориться с правителями о своей кондотте, гонфалоньер вызвал его к себе, и Бальдаччо, ничего не заподозрив, повиновался. Мессер Бартоломео вышел ему навстречу и два или три раза прошелся с ним по галерее перед кабинетами членов Синьории, обсуждая условия кондотты. Затем, когда по его мнению наступил подходящий момент и они поравнялись с комнатой, где прятались убийцы, он дал условный сигнал: те выскочили из комнаты в галерею, умертвили беззащитного и безоружного Бальдаччо и выбросили его труп из окна дворца в сторону таможни, после чего перетащили его на площадь, где отрезали голову и выставили ее на целый день на обозрение всему народу. У Бальдаччо был только один сын, всего несколько лет назад рожденный ему женой его Анналеной, — он ненадолго пережил отца. Лишившись и сына, и мужа, Анналена не захотела брать себе нового мужа. Дом свой она превратила в монастырь, где к ней присоединилось немало благородных женщин, и, запершись в нем, в святости прожила так до скончания своих дней. Основанный ею и названный именем ее монастырь доныне хранит и вечно хранить будет ее память.

Убийство Бальдаччо уменьшило власть Нери и частично отняло у него влияние и сторонников, но власть имущим этого показалось недостаточно. Прошло уже десять лет с начала их правления, полномочия балии кончились, и многие граждане стали в речах своих и в действиях гораздо свободнее, чем желательно было правителям государства. Они полагали, что если не хотят потерять власть, необходимо получить новые полномочия и, поставив у власти своих сторонников, нанести удар противникам. Поэтому в 1444 году они через государственные советы созвали новую балию, которая назначила новых магистратов, наделила очень узкий круг лиц правом составлять Синьорию, обновила состав канцелярии реформ, заменив мессера Филиппе Перуцци другим человеком, который действовал бы там в желательном для правящих духе. Кроме того, изгнанным продолжили запрет на возвращение во Флоренцию, заключили в тюрьму Джованни ди Симоне Веспуччи, лишили почетных должностей приверженцев противной партии, в том числе сыновей Пьеро Барончелли, всех Серральи, Бартоломео Фортини, мессера Франческо Кастеллани и многих других. Таким образом удалось им обеспечить себе власть и влияние и принизить гордыню противников и подозреваемых.

VIII

Укрепив тем самым государство и захватив его бразды, они занялись внешними делами. Как мы уже сказали, король Альфонс перестал покровительствовать Никколо Пиччинино, граф же, благодаря поддержке флорентийцев, весьма усилился. Он атаковал Пиччинино у Фермо и разбил его так основательно, что почти все войска Никколо рассеялись, а сам он с небольшим отрядом укрылся в Монтеккьо. Там, однако же, он сильно укрепился и защищался так успешно, что вскоре солдаты его снова вернулись к нему и притом в таком количестве, что он смог противостоять графу, тем более, что наступила зима и оба военачальника должны были прекратить активные действия. Никколо в течение зимнего времени умножил численность своего войска и получил помощь от папы и короля Альфонса. Весною между противниками вновь начались военные действия, причем Никколо, оказавшись значительно сильнее, довел графа до такого тяжелого положения, что он был бы совершенно разгромлен, если бы герцог не разрушил всех планов Пиччинино. Фи-липпо послал ему приглашение немедленно прибыть в Милан для чрезвычайно важных устных переговоров. Охваченный жадным любопытством, Никколо ради каких-то сомнительных благ упустил верную победу и, оставив сына своего Франческо во главе войска, отбыл в Милан. Узнав об этом, граф не стал терять времени и решил воспользоваться отсутствием Никколо. Битва разыгралась у замка Мойнте Лора, войско Никколо потерпело поражение, а сам Франческо был захвачен в плен. Никколо, явившись в Милан и убедившись в вероломстве герцога, получил там известие о разгроме и пленении сына и умер с горя в том же 1445 году. Было этому полководцу, более искусному в военном деле, чем счастливому, шестьдесят четыре года. После него остались два сына, Франческо и Якопо, но они были гораздо менее умелыми и еще более несчастливыми, чем их отец. Таким образом, войска, получившие выучку у Браччо, можно сказать, перестали существовать, а войско графа Сфорца, которому неизменно благоприятствовало счастье, обретало все большую славу. Папа, видя, что войска Никколо разбиты, а самого его нет в живых, и уже не надеясь на помощь короля Арагонского, стал искать замирения с графом, и при посредничестве Флоренции мир был заключен на тех условиях, что папе остались из владений в Марке лишь Озимо, Фабриано и Риканати, все же прочее перешло к графу.

После замирения в Марке вся Италия наслаждалась бы миром, если бы не нарушали его болонцы. В Болонье имелись две могущественные семьи — Каннески и Бенти-вольи; последних возглавлял Аннибале, первых — Баттис-та. Чтобы иметь побольше доверия друг к другу, они заключали между собою частые брачные союзы; но известно, что людям, охваченным одними и теми же честолюбивыми замыслами, легче вступать в родство друг с другом, чем в дружбу. После изгнания Франческо Пиччи-нино Аннибале Бентивольо добился вступления Болоньи в союз с Флоренцией и Венецией. Баггиста, со своей стороны, зная, как желательно герцогу завладеть этим городом, тайно сговорился с ним об умерщвлении Аннибале и о передаче Болоньи под его власть. Уговорившись насчет того, как это сделать, 25 июня 1445 года Баггиста со своими людьми напал на Аннибале, убил его, и затем они стали бегать по улицам города, возглашая имя герцога. Комиссары Венеции и Флоренции, находившиеся тогда в Болонье, при первых же признаках мятежа удалились в свои дома, но вскоре им стало известно, что народ не только не на стороне убийц, а, напротив, собирается с оружием на площади, громко сокрушаясь о смерти Аннибале. Тогда к ним возвратилось мужество; они со всеми, кто при них находился, присоединились к народу и, собравшись с силами, напали на сторонников Каннески, одних перебили, а других выгнали из города. Баттиста не успел бежать, но не был в числе убитых. Он скрылся у себя дома, где спрятался в погребе для хранения зерна. Враги искали его весь день и, будучи уверены в том, что он не уходил из города, до того запугали его слуг, что один из мальчиков указал им, где скрывается хозяин. Его вытащили оттуда еще в полном вооружении и сперва умертвили, а затем протащили труп по улицам и сожгли. Так, влияния герцога оказалось достаточно, чтобы затеять дело, но его силы не подоспели вовремя, чтобы его поддержать.

Смерть Баттисты и бегство всех Каннески с их сторонниками водворили в Болонье мир, но она продолжала пребывать в смущении. В семье Бентивольо не оказалось никого, способного взять в руки бразды правления. После Аннибале остался только один сын, шестилетний Джо-ванни, так что можно было опасаться возникновения среди сторонников Бентивольо разногласий, благоприятствующих возвращению Каннески и гибельных для государства и партии Бентивольо. Видя их нерешительность и смущение, Франческо, бывший граф Поппи, находившийся в то время в Болонье, сообщил наиболее видным гражданам, что если они хотят себе в правители человека одной крови с Аннибале, он может им на такого указать. И он рассказал, что лет двадцать назад Эрколе, двоюродный брат Аннибале, находясь в Поппи, сошелся там с одной девушкой, у которой родился сын, названный Санти: Эрколе неоднократно говорил, что является его отцом, чего не стал бы отрицать ни один человек, знающий Эрколе и юношу, настолько они были похожи друг на друга. Словам графа поверили и поспешили послать во Флоренцию нескольких граждан опознать молодого человека и договориться с Козимо и Нери насчет переезда его в Болонью.

Того, кто считался отцом Санти, уже не было в живых, и молодой человек находился под опекой своего дяди, Антонио да Кашезе, человека богатого и бездетного и большого друга Нери. Прослышав обо всем этом, Нери рассудил, что не следует ни отвергать предложения бо-лонцев, ни принимать его слишком поспешно, а нужно, чтобы Санти объяснился с посланцами Болоньи в присутствии Козимо. Свидание между ними действительно состоялось, и болонцы не просто отнеслись к Санти с уважением, но и пришли от него в полное восхищение, так владели их сердцами партийные страсти. Сперва, однако, ни к какому решению не пришли, но Козимо, вызвав Санти для беседы с глазу на глаз, сказал ему: «В данном случае лучший себе советчик ты сам, ибо лишь тебе надлежит сделать выбор, соответствующий твоей натуре. Если ты признаешь себя сыном Эрколе Бентивольо, то обратишься к делам, достойным этого дома и твоего отца. Но если ты предпочитаешь быть сыном Аньоло да Кашезе, то останешься во Флоренции и всю жизнь свою будешь заниматься низменным ремеслом в цехе Дана».

Слова эти убедили юношу, сначала почти уже готового отказаться от предложения болонцев, и он ответил, что сделает так, как решат за него Козимо и Нери. Он дал Согласие болонским посланцам, был соответственно одет, получил коней и слуг и вскоре в сопровождении большой свиты был привезен в Болонью, где ему поручили воспитание сына Аннибале и управление городом. На этом посту он проявил столько мудрости, что там, где все его предки погибали под ударами своих врагов, он мирно прожил свою жизнь и скончался, окруженный почетом.

После того как умер Никколо Пиччинино и произошло замирение в Марке, Филиппе захотел найти подходящего человека для командования своими войсками. С этой целью он вступил в тайные переговоры с Чарпел-лоне, одним из самых способных военачальников графа. Когда они договорились, Чарпеллоне попросил у графа позволения отправиться в Милан, чтобы вступить во владение замками, которые герцог подарил ему во время прежних войн. Граф, заподозрив сговор между ними и не желая, чтобы герцог мог использовать против него его же человека, велел сперва арестовать Чарпеллоне, а затем казнить его под предлогом, будто с его стороны обнаружена измена. Это привело Филиппо в величайшее негодование и гнев, но весьма обрадовало венецианцев и флорентийцев, которые сильно побаивались, как бы вооруженные силы графа и могущество герцога не объединились между собой. Однако возмущение герцога вызвало в Марке новую войну.

Римини подвластно было Сиджисмондо Малатесте, который, будучи зятем графа, рассчитывал получить во владение также Пезаро, но граф, заняв Пезаро, отдал его своему брату Алессандро. Уже это крайне раздражило Сиджисмондо, а тут еще Федериго Монтефельтро, его недруг, при поддержке графа, получил во владение Урбино. Это сблизило Сиджисмондо с герцогом и побудило папу и короля Неаполитанского начать войну с графом, который, чтобы Сиджисмондо отведал первых плодов столь желанной ему войны, решил выступить первым и напал на Сиджисмондо. Тут снова в Романье и Марке начались волнения, ибо Филиппо, король и папа послали на помощь Сиджисмондо немалые силы, а флорентийцы и венецианцы снабдили графа если не войсками, то во всяком случае денежными средствами. Филиппо уже не удовлетворяли военные действия в Романье, он попытался отнять у графа Кремону и Понтремоли, однако Понтремоли защитили флорентийцы, а Кремону венецианцы, так что в Ломбардии тоже начали воевать, но после ряда операций в Кремонской области Франческо Пиччинино, военачальник герцога, был разбит в Казале Микелетго и венецианскими войсками.

Эта победа пробудила в венецианцах надежду на то, что им удастся изгнать герцога из его государства, они послали своего комиссара в Кремону и осадили Гьярададду, заняв все владения герцога, за исключением Кремы. Затем они перешли Адду и делали уже набеги до самых ворот Милана, так что герцогу пришлось обратиться к Альфонсу с просьбой о помощи, доказывая, как опасно было бы для его королевства, если бы Ломбардия оказалась во власти венецианцев. Альфонс эту помощь ему обещал, но никакие войска не могли бы пройти в Ломбардию, если бы этому воспротивился граф.

XII

Тогда Филиппо принялся умолять, чтобы тот не оставлял в беде своего старого и слепого тестя. Сфорца, конечно, был зол на герцога за развязанную против него, графа, войну, но, с другой стороны, его не устраивало и возвеличение Венеции, да и денег ему уже не хватало, так как лига отпускала средства скуповато: флорентийцы перестали страшиться герцога, а именно страх перед ним заставлял их ценить графа, венецианцы же ничего не имели бы против крушения Сфорца, ибо считали, что только он может помешать им захватить всю Ломбардию. Тем не менее, в то время как Филиппо пытался вновь привлечь его к себе на службу, обещая ему верховное командование всеми своими вооруженными силами, только бы он отошел от венецианцев и вернул Марку папе, венецианцы направили к графу посла, обещая ему Милан, если они его возьмут, и постоянное командование их войсками, лишь бы он продолжал войну в Марке и не пропускал войск Альфонса в Ломбардию.

Обещания Венеции были блестящие, и к тому же венецианцы оказали ему немалые услуги, вступив в войну для того, чтобы защитить Кремону. Обиды же, нанесенные герцогом Сфорца, были еще свежи, а посулы его — не слишком щедрые, да и неверные. Тем не менее граф колебался — какое же решение ему принять. С одной стороны, его связывали обязательства перед лигой, данное слово, недавняя услуга Венеции, новые обещания на будущее. С другой — мольбы тестя, а главное, скрытый яд, который чудился ему за щедрыми посулами венецианцев: он отлично понимал, что если венецианцы одолеют герцога, то лишь от их доброй воли будет зависеть и выполнение обещаний, и даже судьба его владений, а на эту добрую волю не положился бы ни один мудрый государь, не вынуждаемый к тому обстоятельствами. Конец колебаниям графа положила непомерная жадность венецианцев. Понадеявшись занять Кремону с помощью нескольких своих сторонников в этом городе, они направили к ней под каким-то другим предлогом свои войска. Но сговор этот, обнаруженный теми, кто управлял в Кремоне от имени графа, не удался: Кремоны венецианцы не получили, а графа потеряли, ибо он, отбросив теперь всякую щепетильность, перешел на сторону герцога.

XIII

Папа Евгений скончался, и преемником его стал Николай V. Граф собрал уже все свое войско у Котиньолы, чтобы перебраться в Ломбардию, когда ему сообщили о смерти герцога, случившейся в последний день августа месяца 1447 года. Новость эта вызвала у него тревогу, ибо ему казалось, что войско его еще не в полном порядке из-за некоторой задержки в выплате жалованья. Он опасался венецианцев — у них было достаточно военной силы, и теперь они являлись его врагами, ибо он ведь только что перешел от них к герцогу. Он боялся своего извечного врага Альфонса. Он не мог особенно рассчитывать на флорентийцев, находившихся в союзе с Венецией, или на папу, ибо еще удерживал несколько принадлежавших ему городов. Тем не менее он решился бросить вызов судьбе и действовать в зависимости от того, как сложатся обстоя- тельства, ибо чаще всего, именно начав действовать, получаешь внезапное озарение, которое так и не возникло бы в бездействии. Больше всего он надеялся на то, что если жители Милана захотят противиться натиску венецианцев, они смогут прибегнуть лишь к его вооруженным силам. Итак, собравшись с мужеством, он перешел через болонские земли, вступил на территорию Модены и Реджо, остановился с войсками на берегу Ленцы и оттуда послал в Милан предложение выступить в его защиту.

После смерти герцога в Милане одни желали жить в условиях свободы, другие хотели нового государя, но из этих последних одни предпочитали Сфорца, а другие короля Альфонса. Однако сторонники свободы, у которых было больше единства, возобладали и организовали республику. Впрочем, многие города герцогства отказались признать ее власть, так как одни считали, что сами могут по примеру Милана наслаждаться свободой, а другие, не стремившиеся к свободе, не желали, однако, миланского господства. Так, Лоди и Пьяченца отдались под власть Венеции, Парма и Павия объявили себя свободными. Когда графу стали известны все эти разногласия, он отправился в Кремону, где его представители встретились с миланскими послами, и они совместно решили, что граф будет капитаном миланских войск на тех же условиях, что были ему предложены герцогом Филиппе. Добавлено было только еще одно условие: Бреша остается за графом; если же он возьмет Верону, то получит ее, а Брешу вернет Милану.

XIV

Еще до смерти герцога папа Николай, сразу же после своего восшествия на престол понтифика, пытался установить мир между итальянскими государями. Для этой цели он договорился с послами Флоренции, прибывшими на торжества, связанные с провозглашением его папой, устроить в Ферраре собрание представителей для установления либо длительного перемирия, либо даже прочного мира. Туда и прибыл папский легат и представители Флоренции, Венеции и герцога. Король Альфонс своих представителей не прислал. Он с большим количеством пехоты и конницы находился в Тиволи, и оттуда оказывал поддержку герцогу. Считалось, что их планы состоят в том, чтобы, перетянув на свою сторону графа, открыто напасть на Флоренцию и Венецию, пока же войска графа в Ломбардию еще не проникли, участвовать в феррарских мирных переговорах; причем король, не прислав &БОИХ послов, сообщил, что он и без того ратифицирует все, с чем согласится герцог. Условия обсуждались очень долго и после нескончаемых споров решено было заключить вечный мир или же перемирие на пять лет — что предпочтет герцог. Его представители возвратились в Милан, чтобы узнать его волю, но он уже был мертв. Несмотря на кончину герцога, миланцы соглашались на достигнутую договоренность, однако воспротивились миру венецианцы: теперь они более чем когда-либо рассчитывали завладеть всем герцогством Миланским, особенно после того, как Лоди и Пьяченца сейчас же после смерти герцога добровольно перешли к ним. Они надеялись либо силой, либо путем договоров в самое короткое время отобрать у Милана все зависящие от него земли и вообще оказать на него такое давление, чтобы он сдался им еще до того, как ему смогут оказать помощь. Надежды свои они считали тем более обоснованными, что флорентийцы ввязались в войну с королем Альфонсом.

Король, находившийся в Тиволи, намеревался предпринять завоевание Тосканы, как у него и было оговорено с Филиппо. Он полагал, что война в Ломбардии облегчит ему задачу и предоставит достаточно времени, но прежде чем начать действия в открытую, хотел иметь хоть какую-то опору в Тоскане: с этой целью он начал переговоры в крепости Ченнина в верхнем Валь д'Арно и занял ее. Флорентийцы, застигнутые этой неожиданностью врасплох, видя, что король движется, чтобы разгромить их, наняли кондотьеров, назначили военный совет Десяти и по своему обычаю стали готовиться к войне. Король со своим войском уже вступил на территорию Сиены и всячески старался перетянуть этот город на свою сторону, но сиенцы оставались верны своей дружбе с Флоренцией и не открывали королю ни ворот Сиены, ни других своих городов. Правда, они снабжали его продовольствием, но оправданием служила им их слабость и военное превосходство неприятеля. Тут король убедился, что вторжение через Валь д'Арно у него не получится, — то ли потому что он снова потерял Ченнину, то ли потому что флорентийцы уже набрали некоторое количество войска. Поэтому он двинулся на Вольтерру и взял в ее землях немало крепостей. Оттуда он перешел в пизанские земли и с помощью Арриго и Фацио из рода графов делла Герардеска занял там несколько замков, а затем осадил Кампилью, но не смог взять ее, ибо эта крепость оказалась под защитой флорентийцев и, кроме того, наступила зима. Поэтому король оставил охрану во всех занятых им крепостях, а с остальным войском стал на зимние квартиры в сиенских землях.

Воспользовавшись этим временем года, флорентийцы сумели позаботиться о наборе войск, во главе которых поставили Федериго, синьора Урбино и Сиджисмондо Ма-латесту, владетеля Римини. Хотя согласия между этими военачальниками вообще не было, они благодаря рассудительности флорентийских комиссаров Нери ди Джина и Бернадетто Медичи все же сохранили его в такой мере, что могли начать кампанию еще в зимние холода. Возвращено было все утраченное в пизанских землях и Рипоме-ранче во владениях Вольтерры, а королевских солдат, которые перед тем совершенно беспрепятственно совершали любые набеги на Маремму, удалось обуздать настолько, что они едва могли удерживать крепости, которые им поручено было оборонять. С наступлением весны комиссары со своими войсками в количестве пяти тысяч всадников и двух тысяч пехотинцев остановились в Спе-далетто, король же со своей пятнадцатитысячной армией подошел к Кампилье на расстояние трех миль. Но, в то время как ожидалось, что им опять будет предпринята осада этой крепости, он неожиданно бросился на Пьомбино, рассчитывая быстро захватить это плохо укрепленное место: захват Пьомбино действительно был бы ему весьма выгоден, а для флорентийцев крайне опасен, так как из этого города, который легко было снабжать по морю, можно было делать набеги на все пизанские земли и вести с Флоренцией долгую и изнурительную для нее войну. Нападение на Пьомбино очень встревожило флорентийцев, и на военном совете они решили, что если бы им удалось продержаться со всем войском в болотистых кустарниках Кампильи, королю пришлось бы отступить, если даже не разбитым, то во всяком случае бесславно. В соответствии с этим они вооружили в Ливорно четыре крупных галеры и на них перебросили в Пьомбино триста пехотинцев, а затем расположились лагерем в Кальдане, где на них трудно было бы напасть, ибо им казалось опасным оставаться на заросшей кустарником равнине.

XVI

Флорентийское войско получало продовольствие в окружающей местности, неплодородной и малолюдной, почему снабжение было до крайности затруднено. Солдаты от этого немало терпели, особенно же от нехватки вина: на месте оно не производилось, а подвоза извне не было, так что многим солдатам его недоставало. Король же, напротив, хоть и прижатый флорентийцами, имел в достатке все, кроме сена, ибо продовольствие ему доставлялось по морю. Поэтому флорентийцы тоже предприняли попытку снабжать свое войско тем же путем и, нагрузив свои трехмачтовые галеры припасами, послали их к войску. Однако эти суда были перехвачены семью галерами короля, две из них были взяты, а прочие повернули обратно, что окончательно отняло у флорентийского войска надежду на снабжение. Более двухсот человек из обозной обслуги перебежали к королю, будучи не в состоянии вынести отсутствие вина. Все же прочее войско громко роптало, заявляя, что не может оно больше оставаться в таком жарком месте, где вина нет, а питьевая вода плохого качества. В конце концов комиссары решили сняться со стоянки и предпринять захват нескольких крепостей, еще оставшихся в руках короля, который хотя не страдал от нехватки продовольствия и обладал более многочисленным войском, убеждался, однако, что войско это каждодневно тает, ибо его одолевают болезни, порождаемые в жаркое время года этой болотистой местностью. Они свирепствовали с такой силой, что почти все солдаты были больны и многие умирали.

Положение это привело к тому, что начались попытки замириться, причем король требовал пятьдесят тысяч флоринов и сдачу Пьомбино. При обсуждении этих условий во Флоренции сторонники мира — их было значительное большинство — требовали согласия на них, заявляя, что нельзя и представить себе, как можно успешно закончить войну, требующую таких огромных расходов. Однако Нери Каппони, прибыв во Флоренцию, придал им мужества такими доводами, что условия короля были единодушно отвергнуты; и они решили взять под защиту владетеля Пьомбино, обещав ему не оставить его ни в военное, ни в мирное время, только бы сам он, не сдаваясь, продолжал оборону, как делал это доныне. Узнав об этом решении и видя, что из-за слабости своего войска ему город не взять, король в полном беспорядке снял осаду. Потерял он более двух тысяч человек и с оставшимся войском удалился в сиенские земли, а оттуда в свое королевство, пылая гневом на флорентийцев и грозя им новой войной в будущем году.

XVII

Пока в Тоскане совершались все эти события, граф Франческо, став в Ломбардии главой миланских войск, постарался прежде всего подружиться с Франческо Пич-чинино, тоже сражавшимся на их стороне, чтобы он поддерживал его во всех начинаниях или во всяком случае не ставил ему больших препон. Итак, он начал военные действия. Жители Павии, понимая, что им против него не устоять, но не желая подчиниться Милану, предложили сдать ему город с тем условием, что он не сделает их миланскими подданными. Графу очень хотелось завладеть этим городом, — он считал его блестящим украшением начала своих замыслов. Удерживал его не страх и не стыд перед нарушением взятых на себя обязательств, ибо большие люди стыдом почитают неудачу, а не обманом полученный выигрыш. Боялся он того, что, приняв предложение павийцев, раздражит миланцев настолько, что они сдадутся Венеции, а отвергнув его, окажутся лицом к лицу с герцогом Савойским, у которого в Павии много сторонников: так или иначе, но и в том, и в другом случае он, казалось ему, теряет всякую надежду завладеть Ломбардией. Полагая, что взять этот город все же менее опасно, чем дать завладеть им кому-то другому, он решил принять его, будучи к тому же уверен, что миланцев успокоить удастся: он поэтому стал убеждать их, что было бы крайне неблагоразумно отвергнуть предложение Павии, ибо в этом случае ее жители призвали бы к себе либо герцога ^-авойского, либо венецианцев, и для миланского государства и то, и другое было бы гибельным. Кроме того, для них было бы гораздо лучше иметь в качестве соседа его их друга, чем кого-нибудь более могущественного, и притом врага.

Миланцев это крайне встревожило, ибо им показалось, что здесь-то и обнаруживаются честолюбие графа и цели, к которым он стремится. Однако они решили не проявлять подозрительности, так как в случае разрыва с графом могли обратиться только к венецианцам, чье высокомерие и непомерные притязания не могли их не отпугивать. Поэтому ими принято было решение держаться графа и с его помощью сперва поправить наиболее срочные дела в надежде, что, избавившись от этих грозящих им бед, они как-нибудь избавятся и от него. Ибо на них готовы были напасть не только венецианцы, но также генуэзцы, и герцог Савойский, действовавший от имени Карла Орлеанского, сына одной из сестер герцога Филиппе. Впрочем, последнее нападение было отбито графом без особого труда, так что единственным врагом оставались венецианцы, которые, имея сильное войско, хотели во что бы то ни стало завладеть всем герцогством Миланским, — Лоди и Пьяченца им уже принадлежали. Граф подверг осаде этот последний город, взял его после длительного и упорного штурма и предал разграблению. Тут наступила зима, он разместил свои войска на зимние квартиры, а сам обосновался в Кремоне, где в течение всего неблагоприятного времени года отдыхал в обществе своей супруги.

XVIII

Но едва лишь дело повернулось к весне, как войска Венеции и Милана начали действовать. Миланцы хотели отбить Лоди, после чего замириться с венецианцами, ибо военные расходы все увеличивались, а подозрения насчет их кондотьера все усиливались. Мир был им необходим и чтобы отдохнуть хоть немного, и чтобы избавиться от графа. Поэтому они решили, что войско их захватит Караваджо, ибо надеялись, что Лоди сдастся, как только эта крепость будет вырвана из рук врага. Граф подчинился желанию миланцев, хотя предпочел бы перейти на тот берег Адды и напасть на область Бреши. Он осадил Караваджо и укрепил свой лагерь рвами и защитными сооружениями, чтобы венецианцы встретились с неодолимыми препятствиями, если бы вздумали прорвать кольцо осады. Неприятель в свою очередь подвел свое войско во главе с Микелетто, их капитаном, на расстояние около двух выстрелов из лука к лагерю графа: там оно оставалось в течение ряда дней и беспрестанно затевало стычки. Тем не менее граф все теснее и теснее сжимал кольцо вокруг крепости и довел ее уже до того положения, что она должна была вот-вот сдаться. Венецианцев это до крайности смущало, так как им представлялось, что потеря этой крепости означает проигрыш всей кампании. Венецианские военачальники с горячностью обсуждали вопрос о том, каким способом оказать помощь осажденным, причем единственным возможным представлялась прямая атака укрепленных позиций графа, что, однако же, сопряжено было с величайшей опасностью. Тем не менее потерять эту крепость казалось им столь ужасным, что венецианский сенат, вообще довольно несмелый и не любивший принимать сомнительных и связанных с опасностью решений, желая во что бы то ни стало удержать Караваджо, предпочел скорее подвергнуть опасности все государство, чем с потерей этого замка проиграть всю кампанию.

Постановили поэтому во что бы то ни стало напасть на графские войска; и вот ранним утром венецианцы во всеоружии двинулись на неприятеля и ударили на него в наименее охраняемом месте. Как всегда бывает при неожиданном нападении, этот первый удар вызвал в войске Сфорца некоторое замешательство, но граф тотчас же принял меры, полностью восстановившие порядок. Хотя венецианцы употребили все усилия для того, чтобы прорваться через возведенные графом укрепления, они были не только отброшены, но так основательно разбиты и рассеяны, что от всего этого воинства, состоявшего из более чем двенадцати тысяч всадников, спаслась едва ли одна тысяча; весь их обоз и все имущество достались противнику. Никогда раньше не подвергались венецианцы такому полному, ужасающему разгрому.

Среди добычи и пленных обнаружили одного венецианского проведитора. Да и во время сражения он отзывался о графе в оскорбительных выражениях, называя его бастардом и трусом, а потому теперь весь дрожал от страха: очутившись после поражения в плену, он, припомнив свои провинности, страшился наказания по заслугам. Представ с удрученным и испуганным видом перед графом, он по обычаю всех людей высокомерных и подлых, кои наглеют в благополучии, унижаются и пресмыкаются в беде, со слезами бросился к его ногам и принялся вымаливать прощение за свои поносные речи. Граф поднял его, взял за руку и сказал, что бояться ему нечего и может он уповать на лучшую долю. Затем он сказал, что удивляется, как это человек, притязающий на то, чтобы слыть мудрым и достойным, впал в такое заблуждение, что позволил себе говорить столь оскорбительно о людях, никак этого не заслуживающих. Ибо, что касается упреков по его, графа, адресу, он ведь не знает, как протекали супружеские отношения Сфорца, его отца, с Лючией, его матерью, так как не присутствовал при этом и не может отвечать за их способы сочетаться между собою и не заслуживает ни похвалы, ни порицания за их тогдашние действия. Зато он может сказать, что все содеянное когда-либо им лично он совершал так, чтобы ни от кого не заслужить укоризны, в чем могут лишний раз убедиться и он, его хулитель, и весь венецианский сенат. Под конец граф посоветовал ему быть впредь более сдержанным, говоря о других, и более осторожным при осуществлении каких-либо замыслов.

XIX

После этого успеха граф повел свое победоносное войско во владения Бреши, захватив все ее контадо, и расположился лагерем в двух милях от города. Венецианцы при первых же известиях о поражениях стали опасаться, что вслед за этим, как оно и случилось, подвергнется нападению Бреша, а потому поспешили снабдить ее самой лучшей охраной, которую только можно сыскать за такое время. Затем они столь же поспешно набрали новые вооруженные силы, влив в них спасшиеся от разгрома остатки прежнего войска, и согласно своему договору с Флоренцией попросили у нее помощи. Флорентийцы, избавившись от военных столкновений с королем Альфонсом, послали им тысячу пехотинцев и две тысячи всадников. Помощь эта дала венецианцам возможность выступить с мирными предложениями. В течение немалого времени казалось, что рок судил венецианцам терпеть поражения в войнах, но побеждать при заключении договоров, и часто мир с лихвой возвращал им то, что они теряли на войне.

Венецианцы отлично знали, что миланцы нисколько не доверяют графу, а граф стремится быть в Милане не главой войск, а государем. Поскольку от них зависело, с кем из них двоих заключить мир, а один хотел этого замирения ради своих честолюбивых замыслов, другие же со страху, они предпочли договариваться с графом и даже предложили ему содействовать в этих его замыслах. Ибо они были убеждены, что, видя себя обманутыми графом, миланцы, охваченные гневом, предпочтут подчиниться кому угодно, кроме него. А если они будут доведены до такого положения, что ни сами защищаться, ни графу доверять не смогут, то и вынуждены окажутся, не зная куда податься, броситься им, венецианцам, в объятия.

Приняв это решение, они стали прощупывать намерения графа и обнаружили его весьма склонным к замирению, поскольку ему желательно было, чтобы все плоды победы при Караваджо получил он, а не миланцы. В конце концов заключено было соглашение, по которому венецианцы обязывались выплачивать графу, пока он не завладел Миланом, тринадцать тысяч флоринов каждый месяц и вдобавок до конца военных действий предоставить ему четыре тысячи всадников и две тысячи пехотинцев. Граф со своей стороны обязался вернуть венецианцам города, военнопленных и вообще все, захваченное им в течение этой войны, и дал торжественное обещание притязать лишь на территории, которыми герцог Филиппе владел ко дню своей кончины.

Весть об этом договоре опечалила Милан гораздо больше, чем обрадовала его победа при Караваджо. Именитые граждане огорчались, народ возмущался, женщины и дети плакали, и все вместе взятые называли графа предателем и клятвопреступником. И хотя они были уверены, что ни мольбы, ни обещания не окажут на него никакого воздействия, все же решено было отправить к нему послов, чтобы хотя бы видеть, с каким выражением лица и какими словами станет он объяснять свое подлое поведение. И вот, когда они предстали перед графом, один из них обратился к нему со следующей речью:

«Те, кто желает добиться чего-либо от человека могущественного, обычно обращаются к нему с мольбами, приносят даяния или прибегают к угрозам, дабы, поколебленный чувством жалости или расчетом, или страхом, он соблаговолил удовлетворить их просьбу. Но над людьми жестокими и ослепленными алчностью ни один из доводов этих не имеет власти, и пытаться смягчить их мольбами, подкупить дарами или запугать угрозами — чистая потеря времени. И вот, узнав, к сожалению, слишком поздно всю твою жестокость, властолюбие и гордыню, мы являемся к тебе не просить о чем-либо и не в надежде чего-либо добиться, если бы мы даже стали просить, но чтобы напомнить тебе о многочисленных услугах, оказанных тебе миланским народом, и заставить тебя почувствовать, какой неблагодарностью ты ему отплатил, дабы среди обрушившихся на нас бедствий мы получили хотя бы удовлетворение от того, что высказали тебе правду в лицо. Ты без сомнения отлично помнишь, в каком положении оказался после смерти герцога Филиппе. Папа и король были твоими врагами. Ты порвал с венецианцами и флорентийцами и стал для них почти врагом, ибо они справедливо считали себя совсем недавно обиженными тобой и, кроме того, уже не нуждались в тебе. Ты изнемогал от тягот войны, которую вел с Церковным государством, не было у тебя ни солдат, ни денег, ни друзей, ни хотя бы надежды сохранить свои владения и свою прежнюю славу. И ты бы с легкостью мог совсем погибнуть, если бы не наша простота, ибо одни мы приняли тебя к себе ради уважения к блаженной памяти нашего герцога. Ты недавно заключил в доме его брачный союз и вступил с ним в дружбу, и потому мы понадеялись, что эти дружеские чувства распространятся и на нас, его наследников, и что если к его благодеяниям присовокупить и наши, дружба эта не только укрепится, но станет неразрывной, и для этого мы к прежним своим обещаниям добавили Верону и Брешу. Могли бы мы пообещать тебе что-нибудь еще большее? А ты, чего мог бы ты тогда не скажу добиться, а просто пожелать от нас или от кого другого? Однако ты получил от нас нежданное благо, мы же в награду получаем от тебя нежданное зло.

Ты, впрочем, не медлил до сегодняшнего дня, чтобы раскрыть всю испорченность души своей, ибо едва стал военачальником нашим, как вопреки всякому праву завладел Павией, и это было первое предупреждение — чего нам ждать от твоей дружбы. Однако обиду эту мы снесли в надежде, что столь значительное приобретение насытит твою алчность. Увы! Те, кто домогаются всего, не удовлетворяются какой-то частью. Ты посулил нам все твои будущие завоевания, прекрасно зная, что кто дает от раза к разу, может все данное разом же и отнять, как и случилось с победой при Караваджо: подготовил ты ее нашей кровью и нашими деньгами, а завершил нашей же гибелью. Да, несчастные те города, коим приходится защищать свою свободу от властолюбия угнетателей, но еще более несчастные те, которые вынуждены искать защиты, используя оружие таких неверных наемных войск, как твои! Пусть хотя бы этот наш пример послужит на пользу потомкам, раз мы ничему не научились на примере Фив и Филиппа Македонского, каковой после победы над их врагами сам из их полководца стал для них сперва врагом, а затем повелителем.

Итак, единственная наша вина — это чрезмерное доверие к тому, кто никакого доверия не заслуживал, ибо вся твоя жизнь, безмерное твое честолюбие, не способное удовлетвориться никаким званием, никаким положением, могли бы нас насторожить. Не должны были мы возлагать надежды на того, кто предал владетеля Лукки, вымогал деньги от флорентийцев и венецианцев, ни во что ставил герцога, презирал короля, а главное, так жестоко оскорбил самого Господа Бога и его церковь. Не должны были мы думать, что эти могущественные владыки для Фран-ческо Сфорца значат меньше, чем жители Милана, и что он сдержит данное нам слово, если так часто нарушал его, давая другим.

Но безрассудство, в коем мы сами себя обвиняем, не оправдывает твоего вероломства и не смоет бесчестия, которым заклеймят тебя перед всем светом справедливые наши жалобы, и не притупят жала нечистой совести, которое будет язвить тебя, когда ты станешь наносить нам удары оружием, нами самими вложенным тебе в руки, чтобы поражать наших врагов и нагонять на них ужас: тогда ты осознаешь, что заслужил казни, уготованной отцеубийцам. Если же властолюбие ослепит тебя, весь мир, свидетель твоего нечестия, откроет тебе глаза, сам Бог откроет тебе их, если правда, что не угодны ему вероломство, предательство, клятвопреступление и что не может он стать благосклонным к нечестивцам, хотя по неисповеди-мости путей своих к конечному благу он порою, казалось, допускал их победу. Так что и ты не льсти себя надеждой на легкую победу, ибо праведный гнев Божий не допустит ее. Мы же готовы жизнью пожертвовать за свободу, а если бы не удалось нам отстоять ее, то уж подчинимся мы кому угодно, только не тебе. Но если в наказание за грехи наши мы против всякой воли своей попадем тебе в лапы, будь уверен, что правление, начатое тобой с обмана и бесчестия, для тебя или детей твоих закончится позором и погибелью».

XXI

Хотя речи миланцев глубоко уязвили графа, он, не проявляя ни в повадке своей, ни в словах никакой особой горячности, ответил, что лишь гневной вспышке их приписывает он тяжкие оскорбления, содержавшиеся в этих необдуманных речах, на каковые ответил бы особо, коли бы здесь присутствовал кто-либо, способный явиться судьей в их споре. Ибо тогда стало бы ясно, что он не намеревался причинять зла миланцам, а стремился только воспрепятствовать им причинить зло ему. Ибо сами они хорошо знают, как повели себя после победы при Караваджо: вместо того чтобы отдать ему в награду Верону или Брешу, они стали искать замирения с венецианцами, чтобы он один выступал в качестве врага, а они пользовались бы плодами победы, доброй славой миротворцев и всеми преимуществами, достигнутыми благодаря войне. Так что им не подобает жаловаться на то, что он заключил соглашение, которое сами они пытались заключить. Если бы он помедлил стать на этот путь, то теперь ему пришлось бы упрекать их в той самой неблагодарности, за которую они поносят его. Правда же это или нет, покажет в конце войны тот самый Бог, к коему они взывают о возмездии за нанесенную им обиду: он засвидетельствует, кто больше заслуживает его милости и кто выступал за более правое дело.

После отъезда послов граф стал готовиться к нападению на миланцев, которые со своей стороны начали принимать усиленные меры к обороне при содействии Фран-ческо и Якопо Пиччинино, оставшихся из-за старинной вражды между семействами Браччо и Сфорца верными Милану и вознамерившихся защищать его свободу хотя бы до того часа, когда им удалось бы отвратить венециан- цев от союза с графом, ибо они полагали, что эта верность и дружба ненадолго. Графу пришли на ум те же самые соображения, и он решил, что правильнее всего -будет обеспечить дружбу венецианцев надеждой на выгоды, если уж одних договорных обязательств будет недостаточно. Так, при разработке плана военных действий он согласился на то, чтобы венецианцы ограничились нападением на Крему, а все другие операции на территории герцогства были поручены ему и другим войскам. Условия эти оказались для венецианцев настолько выгодными, что они продолжали держаться дружбы с графом до тех пор, пока он не занял всех миланских владений и невзятым оставался лишь сам город, так основательно осажденный, что жители его не могли снабжаться съестными припасами. Отчаявшись в возможности получить какую-либо иную помощь, они отправили своих представителей в Венецию с призывом сжалиться над их тяжелым положением и помочь им, как подобало бы во взаимоотношениях между республиками, защитить свою свободу от тирана, которого, если он завладеет Миланом, одним венецианцам в дальнейшем уже не обуздать: было бы ошибкой рассчитывать на то, что он будет держаться договорных обязательств и не пожелает завладеть всем, что входило в старые границы герцогства. Венецианцы еще не взяли Кремы и, стремясь захватить ее до изменения своей политики, громогласно заявили послам, что заключенное с графом соглашение не дает Венеции возможности помочь Милану, но в тайных собеседованиях настолько ободрили их, что те смогли дать миланским правителям твердую надежду на помощь.

XXII

Граф со своими войсками был уже так близко от Милана, что схватки начались в самых предместьях города, и вот венецианцы, заняв Крему, решили, что нечего откладывать заключение союза с Миланом, и пришли с ним к полному соглашению, в котором прежде всего обещали защитить его независимость. Как только договор был подписан, они приказали своим солдатам, сражавшимся под началом графа, покинуть ряды его войск и возвратиться в Венецию, а затем официально сообщили графу о заключении ими мира с Миланом и дали ему двадцать дней сроку на присоединение к нему. Граф не был удивлен поступком венецианцев, ибо давно уже предвидел его и ежедневно опасался; тем не менее когда это произошло, он не мог не огорчиться и не ощутить того же, что почувствовали миланцы, когда он их предал. У послов, которых Венеция отправила к нему с извещением о мире, он попросил два дня для ответа, решив пока продержать их при себе, не прекращая своих операций. Поэтому он громогласно заявил, что соглашается на этот мир, и послал в Венецию своих представителей, снабженных полномочиями для подписания его, но тайно велел им ни в коем случае ничего не подписывать, а, наоборот, придумывать всевозможные увертки и придирки, чтобы отсрочить вступление договора в силу. Чтобы еще больше усыпить бдительность венецианцев, он заключил с миланцами перемирие на месяц, отошел от города и, разделив свои войска, разместил их в тех пунктах, которые им уже были заняты. Такое поведение стало причиной его победы и привело к гибели миланской свободы. Венецианцы, уверившись в том, что мир обеспечен, замедлили подготовку к военным действиям, а миланцы, ободренные перемирием, отходом неприятельских войск и дружественным отношением Венеции, легко убедили себя, что граф бесповоротно отказался от своих честолюбивых планов. Убеждение это оказалось для них вдвойне пагубным: во-первых, они не приняли достаточных мер для обороны; во-вторых, видя, что в округе нет неприятеля, воспользовались наступлением времени посева и засеяли значительную территорию, что позволило графу скорее заморить их голодом. Он же, напротив, извлек выгоду из всего, что получилось невыгодным его врагам, а перемирие дало ему передышку и возможность обеспечить себе подкрепление.

XXIII

Во время этой Ломбардской войны флорентийцы не поддерживали ни одной из сторон: они не помогали графу ни когда он защищал миланцев, ни после того. Правда, и граф, не нуждаясь в их помощи, не обращался к ним с настоятельной просьбой о ней. Только после поражения венецианцев под Караваджо они послали им кое-какую подмогу, выполняя свои союзные обязательства. Но когда граф Франческо оказался один и ни к кому не мог обратиться за помощью, он был уже вынужден настоятельно просить о ней Флоренцию — открыто и официально флорентийское правительство, а частным образом своих друзей и прежде всего Козимо Медичи, с которым он постоянно поддерживал дружеские отношения и от которого получал во всех своих начинаниях мудрые советы и самую действенную помощь. И в данных столь тяжелых для друга обстоятельствах Козимо не оставил его: как частное лицо он щедро помог ему и вдохнул в него мужество для продолжения начатого дела. Он хотел также, чтобы Флоренция открыто оказала ему поддержку, но как раз это и было весьма трудно.

Нери ди Джина Каппони являлся тогда во Флоренции самым могущественным лицом, а он не считал для государства выгодным, чтобы граф завладел Миланом, — напротив, он полагал, что для всей Италии будет лучше, если граф подпишет мирный договор, чем если он вздумает продолжать войну. Прежде всего он опасался, как бы миланцы от досады и раздражения не отдались под власть Венеции, что было бы гибельно для всех. С другой стороны, если бы даже графу удалось захватить Милан, столько войск и столько земельных владений в одних руках представляли бы слишком грозную силу, а сам Сфорца, еще будучи графом, невыносимый в своем честолюбии, стал бы в качестве герцога еще невыносимей. По его мнению, и для Флоренции, и для всей Италии было бы куда выгоднее, если бы за графом оставалась его слава полководца, а Ломбардия разделилась бы на две республики, которые никогда не объединились бы против своих соседей, а каждая в отдельности для нападения была бы недостаточно сильной. Лучшим же средством для достижения этой цели он считал не помогать графу, а держаться прежнего союза с Венецией.

Сторонники Козимо эти доводы отвергали, считая, что Нери утверждает это не потому, что заботится об интересах государства, а для того, чтобы граф, друг Козимо, не стал герцогом и через это не усилилось бы влияние Козимо во Флоренции. Козимо же со своей стороны приводил основательные доводы в доказательство того, что помогать графу было бы в интересах и Флорентийской Республики, и всей Италии. Он считал неразумным верить в то, что Милан сможет сохранить свою свободу, ибо характер его граждан, их порядки и обычаи, их старинные разногласия — все это препятствует любой форме народно-республиканского правления, так что неизбежно все придет к тому, что либо граф станет герцогом, либо Милан захватят венецианцы. А если уж выбирать из этих двух возможностей, то не найдется такого безумца, который предпочел бы иметь соседом не могущественного друга, а еще более могущественного врага. Кроме того, он считал, что хотя миланцы и воюют с графом, вряд ли они охотно пойдут в подданство к Венеции, ибо у графа в Милане есть сторонники, а у венецианцев их нет, так что если уж миланцы убедятся, что не могут сохранить свою свободу, они с большей охотой подчинятся графу, чем Венеции.

Это различие взглядов долгое время держало республику в нерешительности. Под конец же постановлено ; было направить к графу послов для переговоров о соглашении с указанием: если он окажется по всем данным достаточно сильным, чтобы рассчитывать на победу, заключить с ним это соглашение, в противном случае оттягивать под любым предлогом и выжидать.

XXIV

Послы находились в Реджо, когда до них дошла весть, что граф завладел Миланом. И действительно, едва истек срок перемирия, как он со всем своим войском двинулся на город в надежде захватить его с налета и не обращая внимания на венецианцев, ибо те могли оказать помощь миланцам лишь со стороны Адды, а преградить этот путь графу было бы нетрудно. Дальнейших военных действий с их стороны он не опасался, так как наступила зима, и к тому же он рассчитывал добиться полной победы еще до ее окончания, тем более, что Франческо Пиччинино умер и во главе миланского войска оставался только брат его Якопо. Венецианцы отправили в Милан своего посла, чтобы призвать граждан к решительной обороне, обещая им при этом скорую и мощную подмогу.

В течение зимы между графом и венецианцами произошло несколько незначительных стычек. С наступлением же более мягкой погоды венецианские войска во главе с Пандольфо Малатестой расположились на берегу Адды. Там началось обсуждение вопроса, следует ли для оказания помощи Милану напасть на графа, причем Пандольфо, их военачальник, хорошо зная воинское искусство графа и высокое качество его войск, посоветовал этого не делать: по его мнению, сражение было не нужно, так как недостаток хлеба и фуража все равно принудит графа уйти. Он предложил, впрочем, оставаться на занятых позициях, чтобы поддерживать в миланцах надежду на помощь, ибо, впав в отчаяние, они, чего доброго, сдались бы графу. Венецианцам советы эти пришлись по сердцу, как наиболее безопасные. Кроме того, они рассчитывали, что необходимость выбирать между ними и графом заставит миланцев предпочесть их господство: считалось, что графу они никогда не сдадутся — слишком уж много от него натерпелись.

Миланцы между тем дошли до крайней нужды. В многолюдном их городе было, естественно, много бедняков, которые помирали с голоду прямо на улицах. Повсюду слышался ропот и жалобы, весьма пугавшие городские власти, которые ревностно принимали меры к тому, чтобы не было никаких сборищ. Толпу не так-то легко направить по дурному пути, но раз уж она к нему склоняется, для вспышки достаточно малейшего пустяка.

Случилось, что два горожанина довольно простого звания завели у Порта Нуова беседу о бедствиях, переживаемых городом, о собственном злосчастном положении и о том, как искать спасения. К ним стали присоединяться другие, и толпа эта настолько увеличилась, что по Милану пробежал слух, будто у Порта Нуова вооруженный народ взбунтовался против властей. Народ, который только ожидал толчка, мгновенно взялся за оружие, избрал главарем Гаспарре да Викомерркато и ринулся туда, где находились в сборе все должностные лица, накинувшись на них с такой яростью, что перебили всех, кто не успел спастись бегством. Умертвили даже Лионардо Веньера, венецианского посла, как виновника их голодания, весьма к тому же довольного постигшей Милан бедой.

Став таким образом почти полными хозяевами города, они стали обсуждать, как теперь поступить, чтобы избавиться от всех этих бедствий и хоть немного передохнуть. Все понимали, что свободы им не сохранить и необходимо отдаться под.покровительство какого-либо государя, способного обеспечить им защиту. Одни предлагали Альфонса, другие герцога Савойского, третьи, наконец, короля Франции; о графе никто не заикнулся — настолько сильным было еще негодование, которое он вызвал против себя. Однако ни к какому соглашению они прийти не смогли, и тогда Гаспарре да Викомеркато первым назвал графа.

Он принялся обстоятельно доказывать, что если миланцы хотят избавиться от тягот войны, обращаться надо только к графу, ибо народу миланскому нужен скорый и верный мир, а не длительная надежда на какую-то будущую подмогу. Он даже оправдывал действия графа и обвинял Венецию, а также все другие итальянские государства, которые — одни из-за своего честолюбия, другие по своекорыстию — не давали Милану быть свободным. Раз уж от свободы надо отказаться, ее следует отдать в такие руки, которые способны защитить миланцев, так чтобы от подчинения возник хотя бы мир, а не еще худшие бедствия и более гибельная война.

Выслушали его с достойным удивления вниманием, и едва он кончил, все единогласно крикнули, что надо призвать графа, и тотчас же назначили Гаспарре послом к Сфорца для приглашения его в город. Таким образом, по народному волеизъявлению Гаспарре отправился к графу с этой счастливой и радостной для него вестью. Граф принял ее с величайшим удовлетворением и, вступив 26 февраля 1450 года в Милан как его государь, был, к удивлению, принят с живейшим изъявлением радости теми, кто совсем недавно с такой ненавистью поносил его.

XXV

Когда известия обо всех этих событиях дошли до Флоренции, послам, находившимся в дороге, дано было указание продолжать поездку, однако уже не для того, чтобы вести переговоры с графом, а для того, чтобы поздравить с победой герцога. Послы эти приняты были новым герцогом с честью и осыпаны знаками его внимания, ибо он знал, что против мощи Венеции нет у него более верных и доблестных союзников, чем флорентийцы, каковые, уже не страшась дома Висконти, понимали, что теперь им предстоит бороться против объединенных сил арагонцев и венецианцев. Арагонские короли Неаполя были их врагами, ибо хорошо знали о дружеском расположении, которое флорентийский народ неизменно питал к французскому королевскому дому. Венецианцы же понимали, что прежний страх Флоренции перед Висконти превратился в новый уже перед ними, и, хорошо помня, как яростно враждовала она тогда с Висконти, опасались того же для себя и желали ее гибели. По этой причине новый герцог охотно сблизился с флорентийцами, а венецианцы объединились с королем Альфонсом против общего врага. Они обязались одновременно взяться за оружие с тем, чтобы король двинулся против Флоренции, а венецианцы против герцога, с которым они рассчитывали легко справиться, ибо государем он стал совсем недавно и можно было надеяться, что он не сможет удержаться ни с помощью одних своих сил, ни даже с помощью союзников.

Однако союз между Флоренцией и Венецией продолжал существовать, а король после военных действий у Пьомбино с флорентийцами замирился. Поэтому Венеция и король считали возможным нарушить мир лишь после того, как для воины найдется благовидный предлог. Оба государства отправили во Флоренцию послов, которые от имени короля и венецианского правительства заявили, что соглашение между ними заключено отнюдь не для того, чтобы кому-либо угрожать, а исключительно в целях обороны. Венецианский посол, кроме того, жаловался, что Флоренция разрешила Алессандро Сфорца, брату герцога, пройти с войском через Луниджану в Ломбардию и содействовала помощью и советом при заключении соглашения между герцогом и маркизом Мантуанским. Посол утверждал, что это направлено против интересов Венеции и не соответствует существующим между Флоренцией и Венецией добрым отношениям, и дружественно обращал внимание флорентийцев на то, что наносящий неосновательно обиду может ожидать вполне обоснованного воздаяния, а нарушающий мир должен ожидать войны.

Синьория поручила Козимо ответить венецианскому послу, и тот произнес пространную, весьма рассудительную речь. Он напомнил обо всех услугах, оказанных Флоренцией Венецианской республике, перечислил все, чем Венеция завладела с помощью флорентийских денег, солдат и советов, заявил, что как дружба между их республиками возникла по почину Флоренции, так никогда по ее почину не начнется между ними вражда, что, будучи всегда сторонниками мира, флорентийцы глубоко одобряют договор между Венецией и королем, если он действительно заключен ради мира, а не ради войны; Флоренция действительно удивлена упреками Венеции и тем, что республика столь могущественная придает такое значение пустякам. Но даже если бы об этих вещах стоило говорить, они только показывают, что проход через флорентийские владения свободен для всех, а герцог имеет право и возможность сговариваться с Мантуей без флорентийской помощи и советов. Поэтому у Флоренции есть, видимо, основания опасаться, что в этих претензиях Венеции имеется некое скрытое жало, и будь это действительно так, то всякий сможет убедиться, что если дружить с Флоренцией выгодно, то враждовать с ней опасно.

XXVI

Сперва все эти дела обошлись благополучно и, казалось, послы удалились в полном удовлетворении. Однако договор между Венецией и королем и их поведение вообще у флорентийцев и герцога вызывали скорее опасение новой войны, чем надежду на прочный мир. Поэтому флорентийцы теснее сблизились с герцогом, а между тем обнаружились и враждебные намерения Венеции, ибо она вступила в соглашение с Сиеной и изгнала всех флорентийцев и всех подданных Флоренции из своих владений. Немного времени спустя так же поступил и король Альфонс с полным пренебрежением к заключенному за год перед тем миру, и не только безо всякой причины, но даже без малейшего повода. Венецианцы попытались перетянуть на свою сторону Болонью: они вооружили бо-лонских изгнанников, усилили их своими отрядами, и те ночью проникли в город через сточные трубы. Об их появлении узнали только тогда, когда сами они подняли крик. Услышав шум, Санти Бентивольо вскочил с постели и узнал, что город в руках мятежников. Хотя многие советовали ему бежать и спасти хотя бы свою жизнь, поскольку все равно ему не удастся спасти государство, он тем не менее решил бросить вызов судьбе, взялся за оружие, вдохнул мужество в своих сторонников и, возглавив отряд, состоящий из близких его друзей, напал на группу мятежников, разгромил их, перебил большую часть, а прочих выгнал из города. Так что теперь все могли убедиться, что он действительно самый настоящий Бентивольо.

Это дело лишь укрепило во Флоренции уверенность в предстоящей войне. Поэтому флорентийцы прибегли тотчас же ко всему, что они обычно предпринимали в подобных обстоятельствах: назначили совет Десяти, взяли на жалованье новых кондотьеров, направили в Рим, Неаполь, Венецию, Милан, Сиену послов, которым поручили обратиться за помощью к друзьям, успокоить подозрительных, заручиться сочувствием колеблющихся и раскрыть намерения врагов. От папы не добились ничего, кроме общих изъявлений сочувствия, дружественного расположения и призывов к миру; от короля — ничего, кроме ни к чему не обязывающих извинений по поводу высылки флорентийских граждан и предложения выдать свободные пропуска всем, кто этого пожелает. И хотя король старался, как только мог, скрыть дурные свои намерения, послы все же обнаружили его враждебные замыслы и те многочисленные приготовления, которые он делал для того, чтобы погубить их республику.

Союз с герцогом подкрепили еще рядом взаимных обязательств и благодаря его посредничеству восстановили добрые отношения с Генуей, покончив со всевозможными старыми счетами и другими спорами, хотя венецианцы всеми силами старались сорвать это соглашение и дошли до того, что добивались у константинопольского императора изгнания флорентийцев из его владений. С такой ненавистью вступали они в войну и до того владела ими жажда власти, что они безо всякого стыда стремились уничтожить тех, с чьей помощью достигли величия. Однако император им не внял. Венецианский сенат не допустил флорентийских представителей в свои владения под тем предлогом, что, будучи в союзе с королем, венецианцы не могут ни о чем договариваться без его участия. Си-енцы встретили флорентийских послов с дружескими излияниями: они боялись, что их разобьют еще до того, как Венеция и король смогут им помочь, и решили усыпить бдительность тех сил, противостоять которым были не в состоянии. Обстоятельства складывались так, что и венецианцы решили для оправдания войны тоже направить во Флоренцию послов. Но венецианские уполномоченные БО флорентийские владения допущены не были, а королевский счел невозможным выполнять без их участия данное ему поручение, так что из этого посольства ничего не получилось, а венецианцы смогли убедиться, что флорентийцы считаются с ними еще меньше, чем они несколько месяцев назад посчитались с флорентийцами.

XXVII

Как раз в самый разгар опасений, вызывавшихся этими делами, император Фридрих III прибыл в Италию короноваться и 3 января 1451 года вступил во Флоренцию во главе полутора тысяч всадников. Он был с величайшими почестями принят Синьорией и оставался в городе до 6 февраля, когда отбыл в Рим на коронацию. Получив из рук папы венец и отпраздновав свадьбу с императрицей, которая прибыла в Рим морем, он отправился обратно в Германию и в мае снова проехал через Флоренцию, где ему снова были оказаны те же самые почести. На этом обратном пути маркиз Феррарский оказал императору кое-какие услуги, за что и получил от него в благодарность Модену и Реджо. Флорентийцы же в это время тщательно готовились к неминуемой войне, и, чтобы укрепить свое положение и нагнать страху на врагов, они совместно с герцогом вступили в союз с королем Франции для обороны своих государств, о чем с великим торжеством и радостью оповестили всю Италию.

Но вот наступил май 1452 года. Венецианцы решили, что нечего больше откладывать начало военных действий против герцога, и их шестнадцать тысяч всадников и шесть тысяч пехотинцев напали на него со стороны Лоди, между тем как маркиз Монферратский, из личных ли побуждений или натравленный венецианцами, совершил нападение со стороны Алессандрии. Герцог, со своей стороны, собрав восемнадцать тысяч конных и три тысячи пеших, оставив охрану в Алессандрии и Лоди и соответственно укрепив все пункты, которые могли подвергнуться вражеской атаке, вторгся со своим войском на земли Бреши, где нанес венецианцам великий ущерб: так обе стороны опустошали страну и грабили неукрепленные города, слишком слабые для сопротивления. Но герцогские войска разбили маркиза Монферратского у Алессандрии, так что герцог мог противопоставить венецианцам еще новые силы и с ними напасть на их земли.

XXVIII

Пока в Ломбардии шли военные действия разного характера, не заслуживающие особого упоминания, в Тоскане тоже началась война между флорентийцами и королем Альфонсом; но и в ней никто не проявлял большей доблести и не подвергался большей опасности, чем в Ломбардии. В Тоскану вторгся Ферранте, побочный сын Альфонса, с двенадцатитысячным войском под началом Федериго, владетеля Урбино. Прежде всего они атаковали Фойяно в Валь-ди-Кьяна, ибо именно с этой стороны вступили во флорентийские владения, будучи в союзе с Сиеной. Эта небольшая крепость была окружена непрочными стенами, и людей в ней находилось немного, но по тому времени они считались верными и воинственными. Кроме того, флорентийская Синьория прислала еще двести солдат для ее защиты. Ферранте осадил этот столь слабо защищенный замок, но таковы были либо доблесть осажденных, либо его собственное ничтожество, что он смог завладеть им лишь через тридцать шесть дней. Эта проволочка позволила флорентийцам основательно укрепить другие, более значительные пункты, собрать все свои войска и вообще подготовиться к обороне лучше, чем когда-либо. Взяв эту крепость, неприятель двинулся с Кьянти, но не смог захватить даже двух усадеб, принадлежавших отдельным горожанам. Обойдя их, он осадил Кастеллину на самой границе Кьянти, в десяти милях от Сиены, крепость, и плохо укрепленную, и еще хуже для обороны расположенную. Однако двойная эта слабость не смогла все же превзойти слабости осадившего Кастеллину войска, которое после сорокачетырехдневной осады с позором отступило. Столь грозными были тогда войска и столь опустошительными войны, что те пункты, которые теперь считается невозможным оборонять, тогда защищались в качестве неприступных.

Находясь на территории Кьянти, Ферранте делал частые набеги и на флорентийские владения; собирая довольно значительную добычу, он приближался даже на шесть миль к самой Флоренции, а на флорентийских подданных нагонял немалого страху и наносил им немалый Урон. Флорентийцы же в то же самое время двинули свои войска в количестве восьми тысяч солдат под началом Ас-торре да Фаенца и Сиджисмондо Малатеста к замку Колле, стараясь не приходить в соприкосновение с не- приятелем и избегать сражения, ибо считали, что, не проиграв его, и войны не проиграют: малые крепости же, хотя бы и взятые неприятелем, будут возвращены по заключении мира, а за крупные города можно не беспокоиться, — неприятель неспособен ими завладеть. У короля имелся также флот из двадцати или около того судов, транспортных и галер, у побережья Пизы; пока на суше осаждали Кастеллину, он двинул этот флот к замку Вада, которым и завладел по недосмотру кастеллана. Это дало неприятелю возможность совершать набеги на всю округу, которые, однако, флорентийцам удалось с легкостью прекратить, послав в Кампилью немногочисленный отряд, вполне достаточный для того, чтобы не давать врагу воли на побережье.

XXIX

Глава церкви не вмешивался во все эти столкновения, разве что с целью восстановить мир между воюющими. Однако, избегая внешней войны, он чуть было не оказался вынужден вести внутреннюю и притом куда более опасную. Жил тогда в Риме некий мессер Стефано Пор-кари, римский горожанин, человек ученый, благородного происхождения, но еще более благородной души. По обыкновению всех людей, домогающихся славы, стремился он совершить или хотя бы попытаться совершить что-либо достойное сохраниться в памяти потомства. И вот он рассудил, что самым лучшим делом была бы попытка вырвать отечество из рук духовенства и вернуть его к прежнему образу государственной жизни. При этом он уповал, что в случае успеха прозван будет новым основателем и вторым отцом отечества, а надежду его питали нравственное разложение духовенства и недовольство баронов и народа римского. Превыше же всего вдохновлялся он стихами Петрарки из канцоны, начинающейся словами

Дух, коему послушно наше тело,

где поэт говорит:

И всадника ты на скале Тарпейской

увидишь: он за то у всех в почете,

Что ради них собой пренебрегает.

Мессер Стефано знал, что поэты нередко одержимы бывают духом божественным и пророческим, и вообразил он, что предсказанное в этой канцоне Петраркой должно обязательно осуществиться, а совершителем столь славного дела надлежит быть ему, ибо нет в Риме никого, кто превосходил бы его красноречием, ученостью, всеобщим уважением и количеством друзей. Весь охваченный этими помыслами, не сумел он вести себя настолько осторожно, чтобы замыслы его не проявились в речах, в обхождении, во всем образе жизни, так что вскоре стал он подозрителен главе церкви, и тот, дабы не представился мессеру Стефано случай что-либо вредоносное предпринять, выслать его в Болонью, а правителю этого города велел ежедневно проверять, находится ли он на месте. Эта препона отнюдь не поколебала мессера Стефано, и он с еще большей настойчивостью стал преследовать свою цель: принимая все меры предосторожности, какие только мог, он поддерживал тайные сношения с друзьями и не однажды ездил в Рим и возвращался обратно так скоро, что мог являться к правителю Болоньи в назначенный час.

И вот, когда мессер Стефано счел, что сторонников у него уже вполне достаточно, он решил больше не медлить и поручил находившимся в Риме друзьям устроить в некий назначенный им день роскошное празднество, на которое приглашались все заговорщики с их наиболее верными друзьями, сам же обещал, что появится среди них еще до окончания пира. Все устроено было согласно его плану, и мессер Стефано прибыл в дом, где начался ужин. По окончании пиршества он появился перед собравшимися в златотканой одежде с ожерельями и другими украшениями, от чего казался еще величественнее, и обнялся со всеми, призывая их в пространной речи вооружиться мужеством для великого и славного дела. Затем он разделил их на два отряда, поручив одному на следующее утро захватить папский дворец, а другому выйти на УЛИЦЫ Рима и призвать народ к оружию. Ночью, однако, папе стало известно о заговоре — по мнению одних, кое-кто из участников оказался предателем, по мнению других, власти проведали о прибытии Стефано в Рим. Как бы то ни было, но в ту же самую ночь папа велел схватить его, так же как и большую часть его сообщников, а затем все они преданы были казни соответственно мере их вины. Так закончилось это предприятие. Разумеется, можно приветствовать намерение Стефано, но каждый осудит его безрассудство, ибо если подобные замыслы и кажутся не лишенными благородства, осуществление их почти всегда бывает обречено на погибельную неудачу.

XXX

Война в Тоскане продолжалась уже около года. Весной 1453 года возобновились военные действия, и вот в помощь флорентийцам подошел брат герцога Алессандро Сфорца с двумя тысячами всадников. Таким образом, флорентийское войско усилилось по сравнению с королевским. Флорентийцы решили, что пора им начать отвоевывать занятые королем земли, и, действительно, часть их без особого труда отбили. Затем они осадили Фойано, которое по недосмотру комиссаров было разграблено. Разбежавшиеся во все стороны жители с большой неохотой вернулись обратно — для этого пришлось поощрять их снятием налогов и другими льготами. Взяли также замок Вала, ибо неприятель, видя невозможность защищаться там, поджег его и затем оставил. Пока флорентийское войско действовало таким образом, арагонцы, не решаясь войти в соприкосновение с неприятелем, ушли под защиту укреплений Сиены, откуда совершали частые набеги на флорентийские земли, учиняя разорение, грабежи и нагоняя на жителей великий страх. Король начал раздумывать, нет ли какого еще способа напасть на врага, разделить его силы и, донимая его новыми трудностями, произвести в неприятельском войске упадок духа.

Владетелем Валь-ди-Баньо был Герардо Гамбакорти. По дружбе или в благодарность за что-либо, но он и все его предки всегда или находились на службе у Флоренции, или под ее покровительством. Король Альфонс вступил с ним в переговоры, предлагая, чтобы Гамбакорти уступил ему свое владение в обмен на другие в пределах Неаполитанского королевства. Во Флоренции проведали об этих отношениях, и, дабы выведать подлинные намерения Гамбакорти, к нему отправили посла, который должен был напомнить ему о его и его предков обязательствах и призвать к сохранению верности Флорентийской республике. Герардо изобразил полное недоумение, принялся всячески клясться, что никогда столь гнусный по- мысел не возникал в его душе и что он сам охотно отправился бы во Флоренцию в качестве заложника, но так как сейчас он недомогает, вместо него сделает это его сын, и он передал послу своего сына, чтобы тот отвез его во Флоренцию. Речи эти и дела убедили флорентийцев в искренности Герардо и в том, что его обвинитель легкомысленный выдумщик, на чем все и успокоились. Однако Герардо стал еще усиленнее сговариваться с королем. Они пришли к соглашению, и король послал в Валь-ди-Баньо брата Пуччо, рыцаря Иерусалимского ордена, во главе сильного отряда войск занять все замки и населенные места, принадлежавшие Герардо. Однако население Баньо, привязанное к Флорентийской республике, весьма неохотно выразило покорность комиссарам короля.

Брат Пуччо завладел уже большей частью этих земель, оставалось только занять крепость Корцано. Среди лиц, сопровождавших Герардо при передаче его владений королю, был пизанец Антонио Гваланди, молодой и пылкий, крайне возмущенный предательством Герардо. Осмотрев расположение крепости и понаблюдав за людьми, охранявшими ее, он по их лицам и жестам понял, что они тоже недовольны. Герардо стоял у ворот и уже намеревался впустить арагонцев, как вдруг Антонио бросился туда же, обеими руками вытолкнул Герардо наружу и велел страже запереть за ним ворота и сохранить крепость Флорентийской республике. Едва лишь об этом прослышали жители Баньо и соседних мест, как весь тамошний народ восстал против арагонцев и, подняв флорентийские знамена, изгнал их из области. Когда весть об этих событиях дошла до Флоренции, сына Герардо, оставленного в заложники, заключили в темницу, а в Баньо послали войска для защиты этих земель, которые из ленного владения превратили в наместничество. Герардо, предатель своего сюзерена и своего родного сына, с большим трудом спасся, оставив жену свою со всей семьей и имуществом во власти неприятеля. Этот успех был во Флоренции оценен по достоинству, ибо если бы королю удалось завладеть Баньо, он мог бы беспрепятственно проникать и в долину Тибра, и в Казентино, что создало бы большие затруднения для республики, и флорентийцы не смогли бы бросить все свои силы против находившихся под Сиеной арагонских войск.

XXXI

Кроме всех тех мер, которые флорентийцы приняли в Италии для противодействия венецианско-неаполитанскому союзу, они отправили мессера Аньоло Аччаюоли послом к королю Франции с поручением договориться о том, чтобы король предоставил Рене Анжуйскому возможность и средства прибыть в Италию для оказания поддержки герцогу и Флоренции, защиты своих друзей, а также возвращения себе неаполитанского престола. Со своей стороны они обещали ему помощь людьми и деньгами. Итак, в то время как в Ломбардии и Тоскане шли уже описанные нами военные действия, флорентийский посол заключил с королем Рене соглашение, по которому тот обязался, прибыв в июне в Италию, привести с собой две тысячи четыреста всадников. По прибытии его в Алессандрию союзники со своей стороны должны были выплатить ему тридцать тысяч флоринов единовременно, а затем ежемесячно выдавать по десяти тысяч, пока будет продолжаться война. Однако, когда Рене во исполнение этого договора вознамерился двинуться в Италию, герцог Савойский и маркиз Монферратский, друзья венецианцев, не дали ему пройти через свои владения. Тогда флорентийский посол посоветовал Рене помочь союзникам другим способом: вернуться в Прованс, морем добраться с немногочисленной свитой в Италию и уговорить, кроме того, короля Франции, чтобы тот добился от герцога Са-войского пропуска анжуйских войск через его земли. Это и было весьма успешно сделано: Рене морем прибыл в Италию, а войска его из уважения к королю Франции были допущены на территорию Савойи. Франческо, герцог Миланский, с величайшим почетом встретил короля Рене, и объединенные итальянские и французские силы с такой яростью обрушились на венецианцев, что в самое короткое время вернули все то, что в Кремонской области захвачено было венецианскими войсками. Не довольствуясь этим, они завладели также почти всеми землями Бреши, так что венецианские войска, опасаясь столкновения в открытом поле, отступили под защиту укрепленной Бреши.

Однако с наступлением зимы герцог решил перевести свои войска на зимние квартиры, а королю Рене для этой цели предоставил Пьяченцу. Так провели они зиму 1453 года, ничего не предпринимая. Когда же пришла весна и герцог собрался возобновить военные действия, чтобы отобрать у венецианцев все их владения на суше, король Рене заявил герцогу, что вынужден возвратиться во Францию. Услышав эту совершенно неожиданную для себя новость, герцог крайне расстроился; однако, явившись немедленно к королю, он ни просьбами, ни посулами не смог изменить его решения. Рене согласился только оставить часть своего войска в Ломбардии и прислать вместо себя к союзникам сына своего Жана. Флорентийцев это вполне устраивало. Вернув себе все свои города и крепости, они уже не боялись короля Альфонса и к тому же вовсе не желали, чтобы герцог завладел в Ломбардии чем-либо, кроме того, что принадлежало ему раньше. Таким образом, Рене уехал, а сына своего послал в Италию; тот же, не остановившись в Ломбардии, направился во Флоренцию, где принят был с великим почетом.

XXXII

С отъездом короля герцог тоже стал склоняться к миру. Венецианцы, Альфонс и флорентийцы тоже достаточно устали и всячески стремились к нему. Папа и до того все время заявлял о необходимости установить мир, и теперь настаивал на этом, ибо в том же году турецкий султан Мухаммед взял Константинополь и подчинил себе всю Грецию. Это завоевание повергло в скорбь всех христиан, особенно Венецию и папу, и всем казалось, что турки вот-вот появятся в Италии. Поэтому папа обратился ко всем итальянским государствам с призывом прислать в Рим своих представителей с полномочиями для заключения всеобщего мира. Все на это согласились, но когда начали обсуждать статьи мирного договора, возникло множество трудностей. Король Альфонс требовал, чтобы флорентийцы возместили ему военные расходы, Флоренция выдвигала те же самые притязания. Венецианцы требовали у герцога Кремону, герцог у них — Бергамо, Брешу и Крему. Затруднения представлялись непреодолимыми. Однако то, чего в Риме при участии стольких государств было так трудно достичь, для двух из них в Милане и Венеции оказалось легче легкого, ибо, пока в Риме переговоры подвигались с таким трудом, герцог и венецианцы 9 апреля 1454 года заключили мир. По условиям его каждая сторона сохраняла то, что принадлежало ей в начале войны; Сфорца предоставлялось право вернуть себе то, что отняли у него герцог Савойский и маркиз Монферратский, и всем прочим итальянским государствам давался месяц на то, чтобы присоединиться к этому договору. Папа, Флоренция, Сиена и другие менее значительные государства подписали его в течение указанного срока. Не довольствуясь этим, Флоренция, герцог и Венеция заключили также общий мир на двадцатипятилетний срок.

Из итальянских государей один король Альфонс выказал недовольство этим миром, ибо считал, что к нему не было проявлено достаточного уважения: он фигурировал в договоре не как одна из главных сторон, а лишь в качестве присоединяющегося. Поэтому он долгое время не соглашался ставить свою подпись, не раскрывая и своих дальнейших намерений. Однако после того, как папа и другие государи отправили к нему не одно торжественное посольство, он уступил — особенно уговорам папы — и подписал от своего имени и от имени своего сына мир на тридцать лет.

С герцогом король даже породнился: они взаимно переженили своих сыновей и дочерей. Однако, словно для того чтобы в Италии всегда могло пустить ростки семя раздора. Альфонс согласился на мир лишь при условии, что участники договора не воспрепятствуют ему вести войны с Генуей, Сиджисмондо Малатестей и Астор-ре, владетелем Фаенцы. После подписания договора сын его Ферранте оставил Сиену и возвратился в королевство, ничего в Тоскане не приобретя и только потеряв значительную часть своего войска.

XXXIII

С достижением, наконец, всеобщего мира оставалось лишь опасение, как бы король Альфонс по враждебности своей генуэзцам не нарушил его. Однако все повернулось по-другому. Не король открыто нарушил мир, а как это всегда и раньше случалось, — честолюбивые притязания наемников. Когда мир был заключен, венецианцы по обычаю уволили со службы Якопо Пиччинино, который командовал их войском. Но к нему присоединилось несколько других кондотьеров, тоже оставшихся без дела, и, пройдя через Романью, они вторглись на территорию Сиены. Там они остановились, Якопо предпринял против сиенцев военные действия и отнял у них несколько городов. В это же время, в начале 1455 года, скончался папа Николай и на место его избран был Каликст III. Дабы в зародыше задушить эту столь близкую к его владениям войну, новый глава церкви поспешил послать против кондотьеров сколько мог собрать войска под началом своего полководца Джованни Вентимилья, который и присоединился к войскам Флоренции и герцога, тоже посланным для подавления кондотьеров. У Больсены произошло сражение, и хотя Вентимилья попал в плен, Якопо проиграл битву. Он в полном беспорядке отошел в Кастильоне-делла-Пескайя и был бы совершенно уничтожен, не помоги ему король Альфонс деньгами. Тогда у всех возникло подозрение, что Якопо затеял это дело по наущению короля. Тот, подумав, что его замыслы обнаружены, решил мирными усилиями вернуть себе дружбу союзников, которые из-за этой совершенно нестоящей войны превратились чуть ли не во врагов его: благодаря его вмешательству Якопо вернул сиенцам захваченные у них города за выкуп в двадцать тысяч флоринов. После этого соглашения Альфонс впустил Якопо с его солдатами в свое королевство и дал им приют.

В то же время, хотя папа и постарался прежде всего обуздать Якопо Пиччинино, он не забывал и о мерах, необходимых для спасения христианского мира, находившегося под сильнейшим давлением турок. Поэтому он разослал по всем христианским странам послов и проповедников с призывом к государям и народам вооружиться во имя своей веры и кровью своей, и деньгами поддержать движение против общего врага всех христиан. Во Флоренции собрано было много пожертвований, и многие граждане надели на грудь красный крест, ожидая лишь знака выступать. Совершались также торжественные процессии, а власть имущие и частные лица наперебой старались первыми проявить готовность послужить столь великому делу советом, денежными средствами или поставкой солдат. Однако крестоносный пыл этот слегка остыл, когда распространилась весть, что турецкий султан, осадивший со своим войском венгерскую крепость Белград на реке Дунае, был венграми разбит и ранен в бою. Папа и все христиане, избавленные этой победой от страха, вызванного в них падением Константинополя, стали медленнее готовиться к войне. Да и сами венгры после смерти Джованни Вайвода, одержавшего победу под Белградом, тоже утратили свою рьяность.

XXXIV

Возвращаясь, однако же, к итальянским делам, я расскажу, как в течение 1456 года, после окончания всех смут, учиненных Якопо Пиччинино, и после того, как люди сложили, наконец, оружие, вдруг показалось, что за оружие взялся сам Бог: столь чудовищным был ураган, обрушившийся на Тоскану и наделавший бед, не только неслыханных в прошлом, но таких, что и потомки наши не смогут слышать о нем без изумления и ужаса. 24 августа за час до рассвета с Адриатического моря, севернее Анконы, поднялся смерч, состоящий из густых туч. Он прошел через всю Италию и разбился в море южнее Пизы, занимая пространство шириною около двух миль. Гонимый вышними силами, природными или сверхъестественными, мчался он, и в нем все кипело и билось, словно ведя какую-то внутреннюю борьбу: отдельные клочья туч то устремлялись ввысь, то, припадая к земле, сталкивались друг с другом, то начинали вращаться с ужасающей быстротой, гоня перед собой неслыханной ярости ветер, и во всем этом борении возникали какие-то огни и ослепительные молнии. Разорванные тучи, дикие порывы ветра, вспышки молний — все это вместе порождало грохот, который нельзя было сравнить ни с гулом землетрясения, ни с громовыми раскатами; грохот, внушавший такой ужас, что все, кому довелось его слышать, подумали, будто наступил конец света, и вода, земля, все стихии перемешались, чтобы вернуться в состояние первобытного хаоса. Повсюду, где проходил этот грозный смерч, он творил дела неслыханные и поразительные, но самые примечательные из них совершились вблизи замка Сан-Кашьяно. Замок этот, находящийся в восьми милях от Флоренции, возвышается на холме, разделяющем долины Пезы и Гриеве. Смерч мчался как раз в пространстве, отделявшем этот замок от города Сант-Андреа на тех же холмах. Сант-Андреа он совершенно не задел, в Сан-Кашьяно сорвал лишь несколько башенных зубцов да трубы немногих домов, но между замком и городком многие здания были просто сровнены с землей. Кровли церквей Сан Мартина а Баньоло и Сайта Мария делла Паче были сорваны и в целости, неразрушенные, отнесены на расстояние более мили. Одного возчика с его мулами смело с дороги в одну из близлежащих лощин, где он и был найден мертвым. Самые мощные дубы, самые крепкие деревья, пытавшиеся устоять под этим свирепым ударом, вырвало с корнем и унесло далеко в сторону. Как только смерч прошел и кругом просветлело, люди словно оцепенели от ужаса. Они видели вокруг только разрушение и опустошение, развалившиеся дома и церкви, они слышали плач и жалобы тех, чье добро погибло и у кого под рухнувшими стенами остались насмерть раздавленные родичи и домашний скот. Невозможно было видеть и слышать все это без величайшего сострадания и ужаса. Нет сомнения, однако, что Господу Богу угодно было не столько покарать Тоскану, сколько пригрозить ей. Ибо, если бы страшная эта буря встретила на пути своем город с многочисленными домами и густым населением, а не дубы, рощи и редкие строения, бич этот наделал бы бед, которые даже трудно вообразить. Но Богу угодно было в тот день показать лишь малый пример, дабы люди вспомнили о нем и о его всемогуществе.

XXXV

Но вернемся к тому, от чего я отвлекся. Как уже было сказано, король Альфонс был недоволен заключенным миром. А так как беспричинная война, которую по его наущению Якопо Пиччинино затеял против сиенцев, не принесла ни малейшего успеха, он решил попытать счастья в тех войнах, которые по мирному договору ему вести не возбранялось. Поэтому в 1456 году он с моря и с суши напал на Геную, стремясь вернуть власть в этой республике семье Адорно и отнять ее у правивших тогда Фрегозо, а Якопо Пиччинино он велел перейти Троите и начать действия против Сиджисмондо Малатесты. Последний, однако, настолько хорошо укрепил свои города, что там военные операции королю ничего не принесли, зато нападение на Геную навлекло на него и на его королевство гораздо больше военных действий, чем было ему желательно.

Дожем в Генуе был тогда Пьетро Фрегозо. Опасаясь, что успешное сопротивление королю Альфонсу будет невозможно, он решил с тем, чего ему не удержать, расстаться в пользу кого-нибудь, кто защитит его от врагов или хотя бы вознаградит за столь ценный дар. Поэтому он отправил послов к Карлу VII, королю Франции, с предложением отдать Геную под его сюзеренитет. Карл это предложение принял и послал в Геную для утверждения там своей власти Жана Анжуйского, сына короля Рене, незадолго перед тем возвратившегося из Флоренции во Францию. Карлу представлялось, что Жан, усвоивший много итальянских обычаев, лучше, чем кто-либо другой, сможет управлять этим городом. Кроме того, он полагал, что оттуда Жан сможет попытаться вернуть себе Неаполитанское королевство, отнятое у его отца Рене Альфонсом Арагонским. Итак, Жан отправился в Геную, где был принят как государь и где ему передали все укрепленные места города и республики.

XXXVI

Событие это весьма огорчило Альфонса, считавшего, что теперь он навлек на себя слишком уже могущественного врага. Впрочем, он не оробел и стал твердо продолжать начатое дело. Он повел свой флот в Порто-Фино, южнее Вилламарины, но тут внезапно заболел и скончался. Смерть эта избавила Жана и Геную от войны. Ферранте, унаследовавший неаполитанский престол, был в великом смущении, ибо теперь у него в Италии появился новый весьма грозный враг, а в верности многих своих баронов он сомневался, опасаясь, как бы в увлечении всякой новизной они не перекинулись на сторону французов. Боялся он также, чтобы папа, честолюбивые замыслы которого он хорошо знал, не воспользовался тем, что он, Ферранте, только взошел на престол, и не попытался бы согнать его с этого престола. Вся надежда его была на герцога Миланского, которого положение Неаполитанского королевства тревожило ничуть не меньше: он боялся, что французы, если им удастся завладеть Неаполем, пожелают забрать и его герцогство, ибо он знал, что, по их мнению, они имеют на него права. Поэтому тотчас же после смерти Альфонса он послал Ферранте письма и подмогу людьми: солдат — чтобы усилить его войско, письма — чтобы подбодрить его и уверить в том, что в каком бы положении он, герцог, сам ни находился, Ферранте он не оставит.

После смерти Альфонса глава церкви вознамерился отдать Неаполитанское королевство своему племяннику Пьетро Лодовико Борджа, но чтобы придать этому делу благовидность и добиться поддержки у других итальянских государей, объявил во всеуслышание, что желает взять королевство Неаполитанское под власть Римской церкви. Поэтому он принялся убеждать герцога не помогать Ферранте, обещая при этом отдать ему те города, которыми он уже владел в королевстве. Но в самый разгар этих замыслов и новых интриг Каликст умер, и преемником его стал Пий II, который был родом сиенец, из семейства Пикколомини, и звался Эней. Заботясь исключительно о благоденствии христиан и чести церкви и пренебрегая всякими личными страстями, он по просьбе герцога Миланского короновал Ферранте. Он полагал, что наиболее скорый и верный способ утвердить мир в Италии — это поддержать государей, уже стоящих у власти, а не помогать французам водвориться в Неаполитанском королевстве или же самому стараться завладеть им, как этого хотел Каликст. Все же Ферранте, желая отблагодарить папу за такую услугу, сделал Антонио, папского племянника, государем Амальфи и выдал за него свою побочную дочь. Кроме того, он возвратил церкви Бене-венте и Террачину.

XXXVII

Казалось, в Италии наконец воцарился мир, и папа готовился уже поднимать весь христианский люд против турок, как это было задумано еще Каликстом, но вместо этого в Генуе начались раздоры между семейством Фрего-зо и принцем Жаном Анжуйским, вследствие чего внезапно вновь вспыхнула с дотоле невиданной силой война, казавшаяся уже погасшей.

Петрино Фрегозо удалился в один из своих замков на Побережье, недовольный тем, что, по его мнению, Жан Анжуйский совершенно недостаточно отблагодарил его за Услуги, оказанные им и его семьей этому принцу, ибо только благодаря им он оказался государем в их городе. Вскоре между ними была уже открытая вражда. Она весьма обрадовала Ферранте, усмотревшего в ней единственное средство, единственный путь к своему спасению. Он снабдил Петрино солдатами и деньгами, надеясь даже на то, что благодаря его содействию сможет изгнать Жана из Генуи. Проведав обо всем этом, принц послал во Францию за подкреплениями и, получив их, выступил против Петрино, который, благодаря поступающей к нему отовсюду подмоге, представлял уже значительную угрозу. Поэтому Жан ограничился тщательной охраной города. Однажды ночью Петрино проник туда и захватил несколько кварталов, но с наступлением дня войска Жана атаковали его, он был убит и все его люди тоже перебиты или захвачены в плен.

Успех этот окрылил Жана, и он решил попытаться завладеть Неаполитанским королевством. В октябре 1459 года он во главе весьма мощного флота вышел из Генуи, задержавшись сперва в Байе, а затем в Сессе, где был принят тамошним герцогом. На его сторону перешел князь Та-рантский, жители Аквилы и многие другие владетели и города, так что королевству угрожала настоящая погибель. Тогда Ферранте обратился за помощью к папе и к герцогу, а чтобы иметь поменьше врагов, замирился с Сиджисмондо Малатестой. Это, однако же, настолько разъярило Якопо Пиччинино, неизменного врага Сиджисмондо, что он порвал с Ферранте и перешел на службу к Жану. Ферранте послал деньги также урбинскому владетелю Федериго и прежде всего постарался собрать хорошее по тому времени войско. Затем он выступил против неприятеля, и на реке Сарни завязалась битва, в которой король Ферранте был совершенно разгромлен и лучшие его военачальники попали в плен. После этого поражения верными Ферранте остались только Неаполь да еще немногие синьоры города, большая же часть их перешла на сторону Жана. Якопо Пиччинино убеждал его немедленно же использовать победу, двинуться на Неаполь и захватить столицу королевства, но принц не внял этому совету, говоря, что хочет сперва отобрать у Ферранте все оставшиеся у него владения, ибо, по его мнению, после этого взять Неаполь будет еще легче. Но это решение оказалось роковым для его планов и отняло у него победу: он не уразумел, что члены тела повинуются голове, а не наоборот.

XXXVIII

После поражения Ферранте заперся в Неаполе. Он принял туда всех беженцев из других городов королевства, собрал некоторое количество денег, применив самые мягкие, насколько это было возможно, способы, и в какой-то мере восстановил свое войско. Снова обратился он к папе и к герцогу, которые и оказали ему помощь значительно более быструю и щедрую, чем раньше, ибо испугались, как бы он и впрямь не потерял своего королевства. Заново вооружившись, Ферранте выступил из Неаполя. С ним уже опять стали считаться, и он смог отвоевать кое-что из утраченных им владений. Пока в королевстве шли таким образом военные действия, произошло событие, нанесшее сильнейший удар Жану Анжуйскому и лишившее его возможности счастливо закончить кампанию. Генуэзцы, раздраженные надменностью и алчностью французов, восстали против королевского управителя, который вынужден был укрыться в крепости Кастеллетто. В данном случае Фрегозо и Адорно действовали сообща, а герцог Миланский помог им и людьми, и деньгами как для того, чтобы они восстановили республику, так и для того, чтобы она укрепилась. Король Рене поспешил на помощь сыну с многочисленным флотом. Он надеялся, опираясь на Кастеллетто, вновь овладеть Генуей, но при высадке войска потерпел такое поражение, что вынужден был с позором вернуться в Прованс. Когда весть об этом распространилась в Неаполитанском королевстве, Жан Анжуйский был, разумеется, удручен ею, однако замысла своего не оставил и еще некоторое время вел военные действия при поддержке тех баронов, которые отпали от Ферранте и не могли поэтому рассчитывать на его милость. После ряда не слишком значительных стычек оба королевских войска встретились на поле битвы в окрестностях Троиц, причем Жан потерпел сокрушительное поражение. Случилось это в 1463 году. Но для него роковым оказался не столько проигрыш сражения, сколько измена Якопо Пиччинино, снова вернувшегося на службу к Ферранте. Лишившись всех своих войск, Жан Анжуйский укрылся на Искии, откуда затем вернулся во Францию. Война эта продолжалась четыре года, и он потерял благодаря своему легкомыслию то, что завоевывалось доблестью его солдат. Флоренция не принимала в этих событиях сколько-нибудь заметного учас-'Ия- Правда, король Хуан Арагонский, унаследовавший в Арагоне престол после смерти Альфонса, отправил к фло-РЗДтийцам послов с призывом помочь его племяннику Ферранте, к чему их обязывал заключенный с Альфонсом договор. На это флорентийцы возразили, что никаких обязательств в отношении Альфонса они на себя не брали и отнюдь не собираются помогать сыну в войне, начатой его отцом: началась она без их ведома и согласия, пусть же он продолжает и завершает ее без их помощи. Послы от имени своего короля заявили протест и возложили на республику ответственность за нарушение обязательства и за ущерб, понесенный Ферранте во время войны, после чего в полном негодовании покинули Флоренцию. Итак, пока длилась эта война, флорентийцы в смысле внешних отношений пользовались миром. Однако в делах внутренних положение было иное, как это и будет показано особо в следующей книге.

Седьмая книга

На главную страницу